Прежде всего, если верить стоикам, полезно лишь т, что честно. Каким же образом Павел различает меж позволительным и полезным? Без сомнения, блудить и пьянствовать непозволительно, - как, в таком случае, может быть позволительно все? А если Павел говорит лишь об известном роде вещей, из которых каждую полагает дозволенной, я не в силах вывести из общего смысла, какой именно это род. Судя по дальнейшему, можно предполагать, что речь идет о выборе пищи. Одни воздерживались от идоложертвенного, другие от пищи, запрещенной Моисеем. Идоложертвенному посвящена глава восьмая, глава же десятая, как бы разъясняя значение нашего места, говорит: "Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает. Никто не ищи своего, но каждый - пользы другого. Все, что, продается на мясном торгу, ешьте". То, что Павел здесь добавляет, согласно, мне кажется, с тем, что говорилось выше: "Пища для чрева, и чрево для пищи, но бог уничтожит и то и другое". - А что он и здесь имеет в виду иудейский выбор пищи, свидетельствует заключение десятой главы: "Не подавайте соблазна ни иудеям, ни язычникам, ни церкви божией, так же, как и я угождаю всем и во всем, ища не своей выгоды, но пользы для многих, чтобы они спаслись". И самом деле, "соблазн язычникам" относится, вероятно, к идоложертвенному, "иудеям" - к выбору пищи, а "церкви божией" - к нестойким из иудеев и язычников. Итак, апостол разрешает есть всякую пищу, и для чистых все было чисто. Но пользы в этом могло и не быть. Что все позволительно - это от евангельской свободы, но любовь повсюду хлопочет о том, что ведет к спасению ближнего, а потому нередко воздерживается и от дозволенного, предпочитая послужить благу ближнего, чем воспользоваться своею свободой.
Но тут меня останавливает двойное сомнение.
Во-первых, ни до, ни после нашего места нет ничего, что подкрепляло бы такое толкование. Перед тем Павел порицал коринфян за то, что они не ладят друг с другом, за то, что замараны блудом, прелюбодеянием и даже кровосмесительством, за то, что судятся у нечестивых судей. Как с этим связать: "Все мне позволительно, но не все полезно"? А в дальнейшем, оставив разговор о тяжбах, апостол возвращается к обличению разврата. "Тело, - говорит он, - не для блуда, а для господа и господь для тела".
Впрочем, это сомнение я еще могу как-то рассеять, потому что немного выше, перечисляя пороки, Павел упоминает и поклонение идолам: "Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи…" Но употребление в пищу идоложертвенного мяса близко к поклонению идолам. Поэтому чуть далее он прибавляет: "Пища для чрева, и чрево для пищи", - давая понять, что при необходимости для тела, при особых обстоятельствах, можно есть все подряд, - если только любовь к ближнему этому не воспрепятствует. Разврата же следует гнушаться всегда и везде. Еда - это необходимость, которая исчезнет при воскресении мертвых; похоть - злейший порок.
Зато второго сомнения я разрешить не могу: как со всем этим сочетается "но ничто да не имеет власти надо мною"? Апостол утверждает, что имеет власть надо всем, сам же ничьей власти не подлежит. Если быть в чужой власти означает хранить воздержность, дабы не вводить в соблазн ближнего, то ведь тот же Павел говорит о себе: "Хотя я свободен совершенно, но сделал себя рабом каждого, чтобы приобрести всех". С этим же сомнением, мне кажется, столкнулся и святой Амвросий, который думает, что апостол выражает здесь свои чувства прямо, без иносказаний: он заранее прокладывает путь тому, что объявит в главе девятой, - что-де он вправе поступать так же, как прочие, будь они апостолы или лжеапостолы, все равно, а именно брать пропитание от тех, кому проповедовал Евангелие. Да, он мог брать, но не брал ничего, чтобы не обременять коринфян, которых обличал в столь многих и столь непростительных греках. И затем, всякий, кто принимает, уже В какой-то мере зависит от того, кто дает, и от силы воздействия что-то отнимается. Принимающий обличает с меньшею свободой, и дающий не склонен выслушивать обличения от человека, которого он облагодетельствовал. Вот почему Павел и воздержался от причитавшегося ему по праву - ради апостольской свободы, которую он не желал стеснять никакою зависимостью, чтобы тем свободнее и с большей внушительностью порицать прегрешения коринфян.
Объяснение Амвросия мне по душе. Но если бы кто предпочел применить это место к выбору пищи, то, по моему разумению, слова Павла: "Ничто да не имеет власти надо мною", - можно понимать так: хоть временами я и воздерживаюсь от мяса жертвы или от пищи, запрещенной Моисеевым законом, - в заботе о спасении ближнего и об успехе Евангелия, - дух мой, однако же, свободен, ибо я твердо знаю, что мне позволительно есть все подряд, по потребностям тела. А лжеапостолы силились убеждать, будто бывает пища нечистая сама по себе и будто воздерживаться от такой пищи надо не глядя по обстоятельствам, но постоянно, словно бы от природной скверны, так в точности, как мы воздерживаемся от человекоубийства и прелюбодеяния. Кто уступил этим уговорам, те подпали чужой власти, от евангельской же свободы отпали.
Один только Феофилакт, сколько я помню, выводит отсюда мысль, отличную от всего, о чем я сейчас говорил: "Позволительно есть все подряд, но полезно - только к меру: из невоздержности рождается распутство". Нечестивого в таком толковании нет ничего, но подлинней смысл этого места, мне кажется, иной.
Я открыл вам, что не дает мне покоя, а вы окажите милосердие и избавьте меня от сомнений.
Евсевий. Честное слово, ты оправдываешь свое имя! Кто умеет задавать вопросы так, как это делаешь ты, в чужих ответах не нуждается. Нет, верно, ты так изложил свои сомнения, что я уже ни в чем не сомневаюсь. Но, конечно, Павел в этом послании хотел высказаться о многом сразу и потому часто переходит от одного предмета к другому, часто вновь обращается к предмету, уже оставленному.
Хризоглотт. Если бы не опасения, что моя болтовня отвлечет вас от еды и что не подобает вмешивать в святые беседы нечистых язычников, я бы тоже предложил вам один отрывок, который прочел сегодня. Правда, он нисколько меня не мучил, наоборот - доставил редкостное удовольствие.
Евсевий. Ничто благочестивое, ничто, ведущее к добрым нравам, называть нечистым или языческим нельзя! Спора нет, первое место всегда и повсюду должно принадлежать Священному писанию, но нередко встречаются изречения древних, слова язычников и даже языческих поэтов такие чистые, возвышенные и вдохновенные, что невольно веришь: душа того, кто это писал, была во власти некоего благого божества. Как знать, быть может, дух Христов разлит шире, чем судим и толкуем мы, и к лику святых принадлежат многие, кто в наших святцах не обозначен. Я признаюсь перед друзьями - не могу читать сочинений Цицерона "О старости", "О дружбе", "Об обязанностях", "Тускуланские беседы" без того, чтобы не поцеловать книгу несколько раз, чтобы не испытать благоговения перед этой святою душой, осененною свыше. И напротив, когда читаю, что пишут иные из новых о государстве, о хозяйстве или же о нравах, - боже бессмертный!… как они вялы против древних, как сами, по-видимому, не понимают того, что говорят! Я готов пожертвовать скорее всем Скотом и прочими ему подобными, чем хотя бы одною книгою Цицерона или Плутарха! Не то чтобы я вообще осуждал новых писателей, но я чувствую, как через чтение древних становлюсь лучше, а эти каким-то непостижимым образом делают меня равнодушнее к истинной доблести, зато так и подстрекают к спорам. Стало быть, не опасайся предложить нам свой отрывок, какой бы он ни был.
Хризоглотт. Большинство философских сочинений Марка Туллия отмечено присутствием божества, но то, что он создал уже стариком - "О старости", - доподлинно, на мой взгляд, χυχνειον ασμα, как говорили греки. Сегодня я перечитывал эту книгу, и слова, которые понравились мне всего больше, затвердил наизусть:
"Если бы кто из богов милостиво предложил мне снова сделаться младенцем и пищать в колыбели, я бы отказался наотрез: не хотелось бы мне теперь, когда бег почти закончен, все начинать сначала. Какие есть в этой жизни выгоды или, вернее, каких только нету в ней тягот? Но когда бы тягот и не было - приходят неизбежно и скука и пресыщение. Я не склонен, наподобие многих, в их числе и ученых, оплакивать свою жизнь, и не сожалею о том, что жил: я прожил так, что не считаю, будто родился понапрасну. А из этой жизни я ухожу, как из гостиницы, не как из собственного дома: природа дала нам здесь пристанище не для жительства, но лишь для временной остановки. Блажен тот день, когда я отправлюсь к прославленному собранию душ, расставшись с этой нечистою толпою!"