"Порядок" в социальной жизни легче всего ассоциируется с государством, устанавливающим законы и поддерживающим их с помощью репрессивного аппарата. Когда Муссолини с редкой наглостью проповедовал формулу: "Все для государства, ничего кроме государства, ничего против государства!", можно было догадаться, что это – еще одна вариация на тему "порядок ради порядка", и задача ее – отвлечь внимание от подлинных целей фашизма. Всякий раз, когда речь заходит об "особой ценности государства" и его "особых интересах", ради которых будто бы надо жертвовать интересами народа, полезно задуматься, что скрывается за провозглашением государства "высшей целью" и самодовлеющей ценностью.
При некоторых психических заболеваниях действия по упорядочению предметов даются с большим трудом. Некоторые больные, страдающие нарушением речи – афазией, не способны классифицировать единообразно мотки шерсти различной окраски, лежащие перед ними на столе. В одном углу афазик помещает самые светлые мотки, в другом – красные, где-то еще небольшие мотки, а в другом месте – или самые большие, или с фиолетовым отливом, или скатанные в клубок. Но, едва намеченные, эти группировки рассыпаются. Избранный принцип деления кажется больному слишком широким и потому неустойчивым. Больной до бесконечности собирает и разъединяет, нагромождает разнообразные подобия, разрушает самые очевидные из них, разрывает тождества, совмещает различные критерии, суетится, начинает все заново, беспокоится и, в конце концов, ни к чему определенному не приходит.
Человек, выше всего ставящий "порядок", обычно уверен, что его можно навести всегда и притом в сравнительно короткое время, едва ли не сразу же. В отличие от неспособности создать даже простой порядок, страсть к "порядку" не является, конечно, болезнью. Но эта страсть представляет собой очевидный социальный порок, ибо она означает подмену цели одним из средств ее достижения. Общество, в котором появляется заметное число людей, акцентирующих внимание по преимуществу на "порядке", а не на том, чему он призван служить, определенно нездорово.
Есть люди, психологически склонные к возможно большей упорядоченности своего окружения. Но есть и те, кто довольно равнодушен к этой стороне своего существования и кому, так сказать, в "развале" даже уютнее. Но чтобы природная склонность к порядку сделалась своего рода страстью, вовлекающей в свою орбиту многих, необходимы важные внешние предпосылки. Без устойчивого интереса определенных социальных слоев к "порядку", без ощущения их одобрения и поддержки "ценитель" порядка не способен трансформироваться в страстного его ревнителя, напоминающего унтера Пришибеева.
В любви к "закону и порядку" социальное явно доминирует над биологическим и индивидуальным. Определенную природную, можно сказать, психологическую предрасположенность человека – такую как желание быть в центре внимания, влиять на окружающих, стремиться к порядку – общество может иногда превратить во всепоглощающую страсть, составляющую основное содержание жизни индивида.
18. Влечение к пище
И, наконец, девятый, последний "круг любви". Сюда можно отнести всякого рода привязанности, влечения, пристрастия и т. п. Они имеют мало общего с любовью как таковой, их невозможно поместить в одну плоскость, скажем, с любовью к человеку или любовью к справедливости. Но они в чем-то отдаленно напоминают менее ясно выраженные разновидности любви, подобные привязанности к порядку или преданности коллекционированию.
В качестве довольно случайно подобранного примера влечений, принадлежащих к этому "кругу", рассмотрим привязанность к пище.
Кого-то может смутить употребление высокого слова "любовь" в одном ряду с такими прозаическими вещами, как пища и сквернословие. Известным оправданием здесь может служить наша повседневная речь.
Обычный, или естественный, язык – полноправный соавтор всех наших мыслей и дел, его мудрость "настолько же превосходит любой человеческий разум, насколько наше тело лучше ориентируется во всех деталях жизненного процесса, протекающего в нем, чем мы сами" (С. Лем). И этот язык без тени смущения позволяет нам говорить не только о "любви к пище", но даже о "любви к сквернословию". В этом определенно что-то есть, хотя аргументация от языка к миру далеко не всегда надежна.
Привести общеизвестные примеры людей, искренне увлекающихся процессом еды, делающими из ее поглощения чуть ли не культ, непросто. Писатели, как правило, не отводят им главных ролей в своих произведениях, историки не оставляют нам их биографий. Только из Древнего Рима дошла скупая весть о некоей Дионисии Лармине, обладавшей неутолимой страстью, так и хочется сказать, любовью к еде, да Ф. Рабле оставил впечатляющий портрет Гаргантюа – вдохновенного и неутомимого едока.
В исторической хронике В. Шекспира "Король Генрих 1У" сэр Джон Фальстаф так, не без доли самоиронии, представляет себя: "Это видный осанистый мужчина, должен я сказать, несколько полный. У него веселый вид, приятные глаза и очень благородные движения. Дать ему можно лет пятьдесят или около шестидесяти. Представь себе, я вспомнил, что его зовут Фальстаф. Если это развратник, то я легко поддаюсь на обман, потому что в глазах у него… прочел добродетель. Если дерево познают по плодам, а плоды – по дереву, то этот Фальстаф, по-моему, в высшей степени добродетельный человек. С ним поддерживай дружбу, остальных разгони". Фальстаф снисходителен к собственным недостаткам и определенно преувеличивает свои достоинства. В частности, в другом случае он говорит, что его осанистость и известная полнота таковы, что, если бы он решил вдруг изменить свое имя, из этого ничего бы не вышло: всякий тут же узнал бы его уже по его выдающемуся животу. Но Фальстаф и в самом деле принадлежит к тем, кто не способен унывать и кто любит не только хорошо поесть, но и посмеяться и пошутить. Как он сам замечает, для него уже не так существенно, выглядит он на пятьдесят или на что-то около шестидесяти. "Если херес с сахаром, – шутливо оправдывается он, – преступление, то все мои знакомые трактирщики должны погибнуть. Если полнота навлекает ненависть, то, следовательно, тощие фараоновы коровы заслуживают любви". Фальстаф если и не образец добродетели, то, во всяком случае, человек добродушный. Он искренне предан дружбе и готов постоять за нее с оружием в руках, хотя по характеру совсем не агрессивен. "Спеши на вечер стоящий, на праздничный обед, – советует он, – а в шум и гам побоища лететь причины нет".
Своим внешним видов Фальстаф явно обязан неумеренному пристрастию к пище. Но кажется, что и черты его характера тоже как-то связаны с этим пристрастием.
На Фальстафа не только внешне, но и своим характером и привычками похож Ламе Гудзак – герой романа "Легенда об Уленшпигеле и Ламе Гудзаке…" Ш. де Костера. Ламе – человек, любящий вкусно и сытно поесть, а потому "несколько полный". Вместе с тем он добродушен и доброжелателен, ценит шутку и розыгрыш и не предается всерьез хандре. Даже "высокие материи" он неизменно связывает с обыденными, житейскими интересами и заботами, чаще всего – с наполнением желудка.
Вот Ламе обсуждает с Уленшпигелем очень серьезный, как в те времена казалось, вопрос о душе:
– Ты знаешь, где у нас душа" – спросил Ламе.
– Не знаю, – отвечал Уленшпигель.
– В желудке, – молвил Ламе. – Она постоянно опустошает его и обновляет в нашем теле жизненную силу. А кто самые верные наши спутники? Вкусные, изысканные блюда и мааское вино.
"Когда я умру, мой желудок тоже умрет, – сожалеет Ламе, – а в чистилище меня заставят поститься, и буду я таскать с собой отвисшее, пустое брюхо".
Может быть, с точки зрения теологии эти "глубокомысленные рассуждения" Ламе не очень ортодоксальны, но они хорошо говорят о его живом и ироничном уме, для которого простые повседневные вопросы ближе и понятнее, чем отвлеченные проблемы.
Ламе, как и Фальстаф, вовсе не чревоугодник, озабоченный только едой и забывающий из-за нее о других,
Детальные, психологически выверенные описания людей, "любивших поесть" и находивших в этом одну из самых больших радостей в своей жизни, можно найти в летописях медицины и психиатрии.
Так, американский психолог У. Шелдон рассказывает о своем пациенте, некоем Обри, 22-летнем круглолицем, полном, породистом мужчине, среднего роста. "Пища для него – основная цель в жизни, ее главное удовольствие. Основные разговоры сосредоточены на ней, а наибольший энтузиазм связан с пищей. Сам по себе процесс еды – самое приятное событие. Он не набрасывается на пищу как собака, а относится к ней благоговейно как верный любовник к своей возлюбленной. Его пищеварительная система работает, как доменная печь, он может поглощать пищу непрерывно. Нет ничего такого, что он не мог бы переварить. Наибольшим счастьем является покой и отдых после хорошей еды в ожидании нового приема очередной порции. Удаление ее из организма – одно из самых приятных занятий" . Пищевая потребность Обри не носит характера болезненного пристрастия. Об этом свидетельствует то, что она социализирована и тесно связана с любовью Обри к общению. Еда для него является самым главным событием дня. Он редко опаздывает к обеду и ужину, но легко может проспать завтрак. Он любит застольную компанию и может заговорить мать и гостей, если его вовремя не остановить. Основой дружбы для Обри служат взаимные приглашения к обеду. Гостеприимство для него – святыня.