Лингвистический "поворот" в социогуманитарном знании сформулировал зависимость социальной реальности от представлений о ней: ситуация реальна настолько, насколько она воспринимается как реальная - гласит знаменитая "теорема У. Томаса". Это же утверждают и сторонники социальной феноменологии. Поэтому релятивизм в научном познании одновременно оказывается онтологическим релятивизмом социального бытия: социальный мир не существует вне знакового (языкового) его опосредования.
Таким образом, релятивизм преодолевает наивно-реалистическое представление о познании и мире: познание не является отражением природы ("зеркалом природы" по Р. Рорти), т.к. мы никогда не сможет сравнить представление о реальности с самой реальностью (Т. Рокмор), ибо последняя дана нам только как представление.
Все это относится и к юридическому знанию, которое обладает лишь относительной автономностью в среде социогуманитарного знания и обусловлено социокультурным контекстом (прежде всего, господствующими типами правопонимания), господствующей картиной мира, мировоззрением. Юридическая наука - это "частная социальная теория", содержание которой определяется связью с социальной философией и другими общественными науками, обладающая лишь относительной автономией. В связи с вышесказанным можно сформулировать онтологический принцип релятивизма права: право - это социальное явление, обусловленное взаимодействиями с другими социальными феноменами, вне и без которых право не существует, и с обществом как социальным целым (последнее - не более чем социальное представление по терминологии С. Московичи, объединяющее людей на определенной территории). Отсюда напрашивается тезис, который для поборников классической юриспруденции может показаться эпатирующим: нет "чистых" правовых явлений, как нет и не может быть "чистой системы права" Г. Кельзена. Право, как и любой социальный институт, хотя и не имеет единственного и единого референта - оно многогранно, многоаспектно - существует в социальном мире в виде взаимодействий людей, опосредованных социальными (интериоризируемыми в индивидуальные) представлениями. В этих интеракциях всегда сосуществуют психика (психические феномены), культура, язык, часто - экономика, политика и т.п. Выделить юридический момент, например, в договоре купли- продажи, перевозки или в голосовании на избирательном участке, в подаче жалобы и т.д. можно только аналитически. Таким образом, нет правовых явлений (законов, индивидуальных актов, правоотношений), которые одновременно не были бы психическими (как писал в свое время Л.И. Петражицкий), экономическими, политическими и т.д. - в широком смысле - социокультурными феноменами.
Эту релятивность права применительно к таким нейтральным, казалось бы, для права явлениям, как пол, раса, вероисповедание, политическая принадлежность и др. эмпирически доказали в 20-30 гг. XX в. "реалисты США" (К. Ллевеллин, О. Холмс, Д. Фрэнк и др.). Они показали, что даже пол, не говоря о расе, вероисповедании, а тем более политической ангажированности, среднестатистически влияет на выносимое судьей решение (если подсудимый либо мужчина, либо женщина, либо белый, либо афроамериканец).
Релятивизм права обосновывается философским релятивизмом, сформулированным в сер. XX в. в аналитической философии. Со времен У.О. Куайна постулируется, что такие исходные принципы морали, как свобода, справедливость, добрые нравы и др. принципиально по-разному трактуются в разные исторические эпохи и в разных культурах. Так, А. Вежбицка - лингвист с мировым именем - доказывает, что свобода (а право - это мера свободы практически при любом типе правопонимания) для западного европейца - это благо, выражающее возможность совершения действия, ограниченная свободой другого. Для славянина (поляка или русского) - это "вольность", вседозволенность, "перешагивание границ" (хотя скорее тоже благо). А для японца свобода - это антиценность, т.к. наделена значением противопоставления себя коллективу. В связи с этим можно согласиться с позицией И. Берлина, по мнению которого не существует окончательных ответов на вопросы, относящиеся к ценностям: нравственности, политики и др. По его мнению, плюрализм является главным знамением нашей эпохи, а поэтому "каждая культура имеет свои собственные признаки. Которые должны быть поняты сами по себе". О невозможности рационального выбора между различными моральными ценностями писал А. Макинтайр, для которого понятия справедливости, морали, права следует признать релятивными по отношению к конкретной традиции. Поэтому с его точки зрения не существует теоретически нейтральной, дотеоретической основы, позволяющей рассудить спор конкурирующих мнений. Эта проблема в политологии с легкой руки У. Гэлли еще в 1955 г. получила наименование "сущностной оспариваемости" ("essential contestability") таких понятий, как справедливость, свобода, демократия в силу их принципиальной многозначности, комплексности, ценностной природы критериев определения. Такого рода понятия, писал Гэлли, не имеют приоритета друг перед другом, поэтому каждая точка зрения может быть теоретически обоснована и оспорена. Более того, установить эмпирическим путем адекватность этих принципиально разных позиций невозможно. Поэтому спор между ними в принципе неразрешим. Р. Дворкин, который не является ни сторонником юридического релятивизма, ни тем более постмодернистом, тем не менее, в этой связи заявляет, что у принципов права и судебных решений нет прямой связи, а неопределенность стандартов, лежащих в основе Конституции, неизбежно вызывает разногласия при их использовании "разумными людьми доброй воли". Поэтому "слово "права" в разных контекстах имеет разную силу". Известный антрополог Р. Д’Андрад утверждает, что между конститутивными нормами (культурными институциями, которые можно считать принципами права) и регулятивными нормами нет связи, подчиняющейся законам логики: многие конститутивные правила могут быть связаны с совершенно разными нормами, относящимися к разным субкультурам.