Sancte Molière, ora pro nobis! Пресса (немецкая и швейцарская) сразу по появлении книги Цандера ликовала: наконец-то за дело взялся Университет и расставил все точки над i. Дотошный приват-доцент срезал-таки (совсем по-шукшински) несносного самозванца, показав, во-первых, что антропософия – это всего-навсего очередная социальная конструкция в контекстах породившей её эпохи, и во-вторых, что Штейнер никакой не ясновидец и исследователь духовных миров, а просто плагиатор, списывающий свои "высшие познания" у английских теософов и из английских романов. Анекдотическая логика аргументов не должна заслонять серьёзность случая: объект атак и нападок выбран с безукоризненной точностью. Хотя опровергатели и подчёркивают невозможность ясновидческих познаний, а тем более в рациональной форме, нетрудно убедиться, что речь идёт у них исключительно и только о Штейнере. Находя штейнеровские "источники" у теософов, от Блаватской до Мида, они даже не утруждают себя вопросом, а откуда эти познания у самих теософов? Ведь и им надлежит, по логике источниковедения, быть списанными, чтобы не быть самостоятельными. У кого же? Ну, допустим, нашли бы ещё один ранний оригинал, а потом ещё и ещё один. Понятно, что каждый отсылал бы от себя к более ранним, чтобы не оказаться самому оригиналом per se. Вопрос: кто же этот ПЕРВОВЫДУМЩИК, выдумавший "духов огня" и "стражей порогов" до всяких киосков и открыток? Следовало бы, приличия ради, просто упомянуть проблему, чтобы отвести её затем привычным: "здесь не место…" или "в своё время мы вернёмся к этому". Но всё ясно до неприличия: речь идёт именно о Штейнере. Потому что если познания Штейнера действительно БЕСПРЕДПОСЫЛОЧНЫ и САМОСТОЯТЕЛЬНЫ, то это приговор Университету, как в своё время Университет был приговором Церкви. Знание, занявшее однажды место веры, оказалось псевдознанием, незнанием, ignoramus et ignorabimus, в конце концов всё той же верой, выгодно отличающейся от религиозной веры тем, что последняя больше говорила о чудесах, чем творила их, в то время как первая под маркой "научно-технического прогресса" только и делает, что срамит чудеса волшебных сказок чудесами техники. Знание, сведённое к инструкции по эксплуатации и не признающее никакого другого знания, списано с человека, сведённого к бюргеру и не признающего никакой другой человечности, кроме той, которую проницательнейший Готфрид Бенн назвал "греческим промахом" и "балканщиной". По сравнению с этим догматизмом (Гёте говорит однажды о науке как о "другом папстве") христианская церковь выглядит самой наивностью. С антропософией не было бы никаких проблем, будь она тем, чем и велит ей быть традиция: просто эзотерикой, оккультизмом, тайноведением, в линии от Упанишад и Элевсинских мистерий до экстравагантной мадам Blavatsky "в пещерах и дебрях Индостана". Нет сомнения, что не только глубинный психолог Юнг посвятил бы тогда ей сотни страниц, но и пресыщенные светочи физики ссылались бы на неё по воскресным дням в спорах о том, играет ли Бог в кости или нет.
Ключ к пониманию Штейнера лежит в особенностях его биографии. Граф Кайзерлинг, автор "Путевого дневника философа" и основатель дармштадтской "Школы мудрости", сокрушается по прочтении штейнеровской автобиографии "Мой жизненный путь", что не нашёл в книге того, что обычно находят в подобных книгах. "Узнав о существовании его автобиографии, я буквально набросился на неё в предчувствии редкого обогащения. Но что я обнаружил в ней? Ни слова о его в высшей степени странном, производящем на первый взгляд невероятное впечатление развитии, ни слова о пути, по которому он пришёл к своим переживаниям и восприятиям, о его душевных битвах и судьбоносных конфликтах с временем, главным же образом об особенно темных подоплёках его натуры. Собственно говоря, книга содержала лишь формальности, которые едва ли смог бы лучше изложить какой-нибудь бесталанный докторант. Что такой человек, как Рудольф Штейнер, написал о себе подобным образом – в этом я вижу недопустимейшую бессовестность." Самое интересное, что в книге "Мой жизненный путь" нет ни одной строки, которая – прямо и открыто – не говорила бы о том, на отсутствие чего сетует философ Кайзерлинг. Он просто искал привычных слов, акустических согласий, и этот настрой настолько застил ему ум, что он проглядел предупреждение автора (в XVII главе), что дело не в терминологиях, а в увиденном. Автобиография Штейнера (она осталась недописанной) большей частью охватывает его дотеософский период. Он начинает, как уже было сказано, с издания естественнонаучных трудов Гёте, и этот философский дебют служит камертоном, по которому настраивается его жизненное творение. Особенностью и необычностью издания оказывается не филология, а соавторство: сплошной почти тысячестраничный контрапункт текстов и примечаний, в котором более внимательный взгляд обнаруживает не привычную комбинацию оригинала и комментария, а некоего рода двойной оригинал. Что здесь смущало критиков, так это Гёте не как самоцель, а, скорее, как предлог: синхронный и абсолютно самостоятельный комментарий осуществляется не только в пределах, но и за пределами написанного самим Гёте. Маргиналии никому не известного студента дописывают, додумывают, завершают отдельные гётевские aperçus, нисколько не тяготясь филологической и просто жанровой недопустимостью предпринятого. (Предположив, что филологически допустимым было бы как раз снятие посмертной маски с Гёте и аккуратное уложение его в академический гроб.) Гёте, скончавшийся – кончившийся – 22 марта 1832 года, продолжает в штейнеровских глоссах жить дальше: не в переносном, фигуральном смысле, а буквально, невероятность какового факта и проморгал любитель оккультных деликатесов Кайзерлинг. Наверное, стоило бы сказать это не в изъявительном, а в сослагательном наклонении, чтобы хоть как-то смягчить непривычность восприятия. Не умри Гёте в 1832 году, живи и действуй он дальше, он где-то на пятидесятом году смерти переосмыслил бы написанное им ранее в комментариях, написанных молодым Штейнером. Как раз эта ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ СМЕРТИ и обозначается в антропософской духовной науке техническим термином ДУХ (в троякой данности САМОДУХА, Geistselbst, ЖИЗНЕДУХА, Lebensgeist, и ДУХОЧЕЛОВЕКА, Geistmensch), причём смерть здесь не сводится только к моменту смерти и посмертному существованию, но идентична, как об этом была уже выше речь, самой жизни – в той мере, в какой жизнь не просто биологически проживается, а переживается и осознаётся: по всей шкале расширенного и повышенного сознания. Если в означенном смысле сопоставить тексты Гёте с примечаниями его издателя, то можно будет определить степень расширения и повышения посмертного сознания Гёте, результирующую необыкновенно высокий уровень развития, для обозначения которого Штейнер употребляет термин "гётеанизм" (Goetheanismus). Гётеанизм, в первом приближении, это уровень ДУХОВНОСТИ, посмертно (начиная с 80-х годов XIX века) достигнутый Гёте в сознании Штейнера: в самом начале его жизненного пути. Исторически и культурно он никак не ограничен личностью Гёте, но обозначает некий специфически НЕМЕЦКИЙ способ познания, берущий своё начало ещё у Мейстера Экхарта и Teologia Deutsch и достигающий зрелости в эпоху Гёте. В действительности, он настолько же шире и выше Гёте, насколько, скажем, платонизм шире и выше Платона, и мы понимаем сказанное целостнее, когда, говоря о платонизме и гётеанизме, имеем в виду не только самих Платона и Гёте в их посмертном, чисто духовном существовании, но и некий репрезентативный способ познания, которому в определённые, исчисляемые тысячелетиями культурные периоды надлежит формировать сознание и быть движущей силой культуры, потому что в противном случае культура загнала бы себя в тупик и исчезла бы, уступив место варварству и невменяемости – безразлично, где и как: в подворотнях, трактирах, на площадях, стадионах или научных конференциях. Аналогия между платонизмом и гётеанизмом не формальна, а содержательна: для нашего времени, в перспективе ближайшего тысячелетия, гётеанизму суждено такое же ведущее и определяющее значение, какое платонизм имел для гречества и всего последующего тысячелетия, включая Средние века и эпоху Возрождения. Немыслимо говорить о какой-то античной, позднеантичной или средневековой культуре без порождающего её платонизма, как немыслимо (уже и сейчас немыслимо) говорить о какой-то "нашей" культуре без порождающего её гётеанизма.