Но если биологически понятая жизнь укладывается в равноуровневую горизонталь просто-живого, то кривая сознаний в вертикальных взлётах и падениях измеряется эонами. Всё это суть трудности двадцать третьего уровня, на котором решает уже не общее и родовое, а исключительно индивидуальное, что не только не укладывается в порядок логики, но и разрушает логику. Никакого понятия "человек" в привычном логическом смысле образования понятий здесь нет и не может быть, потому что, повторим это снова и снова, логически общее в случае человека охватывает минеральное, растительное и животное в нём, а собственно человеческое (Я) лишь в той мере, в какой это последнее не хочет быть собой и подчиняется всё ещё животно-растительно-минеральному. Говоря с крупицей соли: можно остаться при логике, но тогда без человека, а с обоими его двойниками: природным и общественным. Либо предпочесть человеческое, но тогда ценою отказа от вербальной логики и перехода к логике действительности. Переход носит имя смерть, которая в динамике перехода уже не смерть в расхожем смысле, а некий испытательный полигон Творца, на котором он экспериментирует со своим телом, проверяя, может ли оно быть как тело ДУШОЙ. Сознание в промежутке жизни между рождением и смертью только и делает, что отождествляет себя с костной и косной телесностью, вгоняя себя в неё и намертво застревая в ней. В значительно более длительном промежутке жизни между смертью и новым рождением оно растождествляет себя с узурпировавшим его телом, на котором при жизни сидело, как на игле, и собственником которого себя мнило, и учится быть МИРОМ, мировым ТЕЛОМ – если угодно, природой естествоиспытателей. Иными словами: если в рождении мировое пространство сужается до человеческого тела, то в смерти человеческое тело расширяется до пространства (мира), каковое пространство и есть тело умерших людей, или тело посмертного, очищенного от собственнических привычек (эгоизма) сознания. Понятая так, смерть – это не смерть (исчезновение в землю), но и не бессмертие (исчезновение в небо), а просто подведение итогов прожитой одной жизни и подготовка к будущей другой. Творец (= Первочеловек), раздробляя себя, своё тело на миллиарды осколков, поселяется в каждом из них и проживает невообразимое многообразие жизней, чтобы становиться в них самим собой, то есть тем, что́ он от века уже есть. При этом каждый осколок проживает двойную жизнь: действительную и кажущуюся. Каждому кажется, что он и есть "сам" субъект и собственник "своего" тела и "своей" души со всеми их болезнями, здоровьями, радостями и скорбями. В действительности он – не он, а раздробивший себя в него и всех прочих Бог и Творец мира. Теологи, повторим, лишь унижают Бога, назначая ему быть только добрым, истинным и прекрасным в нас. Но Бог, излившийся в Творение, уже не есть, а становится (есть в становлении), и как становящийся есть ВСЁ: доброе, как и злое, истинное, как и ложное, прекрасное, как и уродливое. Такова цена, которую ему приходится платить за САМОПОЗНАНИЕ, потому что Творение и есть самопознание Творца, его желание и воля узнать, что́ он может и на что́ способен. Подобие этой мистерии мира мы воспринимаем на великих мастерах искусства. Что же ещё заставляет Моцарта сочинять музыку, а Шекспира писать драмы, как не желание узнать, что́ они могут и на что́ способны. Это пики Творения, о которых Гёте сказал однажды, что "Вселенная, если бы она могла ощущать себя, взорвалась бы от восторга и изумления перед вершиной своего становления и сущности". Но не только на них, немногих и великих, свершается испытание двадцать третьего уровня, а буквально на всех. Даже в последнем бездельнике и негоднике испытует Творец свои утробы, чтобы не только быть ВСЕМ ВО ВСЁМ, но и иметь бесстрашие ЗНАТЬ это. Смерть (неизбежная, необходимая смерть) не прерывает эксперимент, а только создаёт видимость прерывания; она периодически отзывает заигравшегося и запамятовавшего себя Бога обратно в его же Божественный предзамысел, чтобы дать ему возможность прийти в себя, осмыслить прожитое, очиститься от брака и ненужностей, пройти восстановительный курс реконвалесценции, собраться с силами и подготовиться к дальнейшему продолжению эксперимента в новых телах – до скончания времён, или, иначе, до достижения своего Духочеловека (= ТЕЛО, до мозга костей преобразившееся в Дух, ТЕЛО ВОСКРЕСЕНИЯ).
Ещё раз: смерть – это рекапитулируемый опыт жизни в мировом пространстве, воплощение в пространство как в тело, воспроизводящее в ракоходе опыт земной жизни в теле как пространстве. Иначе: если рождение – это пространство, сужающееся до единичного человеческого тела, то смерть – это единичное человеческое тело, расширяющееся до мирового пространства. Соответственно: трудности смерти суть трудности новоселия; умерший, ставший миром, как бы выворачивается наизнанку в перевёрнутом соотношении "внешнего" и "внутреннего". Его внешний мир – это его прижизненный внутренний мир, мир, который он нёс в себе как мир своих чувств, переживаний, мыслей, радостей, страданий. Этот мир окружает его теперь извне как уплотнённые до ландшафтов имагинации прожитого и пережитого, в которых сам он живёт теперь своей новой внутренней жизнью, совпадающей с внешним миром живых. До этой границы дотягивается наше представление, если, конечно, оно в состоянии ещё вообще дотягиваться до чего-либо: мир, в котором мы, пока живущие, живём, окружающий нас внешний мир природного и социального есть внутренний мир умерших. Говоря со всей внятностью и уже на грани понимания: МЫ ЖИВЁМ В УМЕРШИХ И СВЕРШАЕМСЯ ИХ СИЛОЙ.