Она опустилась на тахту в гостиной. Он придвинул себе кресло. Оба курили.
— Почему вы сказали: если у вас нет в виду чего-нибудь более интересного? — спросил он. — Мне больше всего хочется увидеть вас.
— В самом деле? — протянула она и удобнее расположилась на тахте. — А может быть — писать письма некоей фрейлейн Барним?
Он так смешался, что от растерянности ляпнул бестактность:
— Вы, кажется, шпионите за мной?
— Немножко, — ответила она и решительным движением бросила в пепельницу сигарету. — Во всяком случае, мне удалось вытянуть из моего пасынка нечто существенно важное.
— И это…
— Что вы не из тех, кто хвастает своими победами, — сказала она, глядя на него твердо и даже с вызовом, — словом, что вы умеете держать язык за зубами.
Он сидел, словно пораженный столбняком, пока взгляд его не упал на большую фотографию в безвкусной рамке. И тут возбуждение, лихорадочно гнавшее кровь по его жилам, на секунду вылилось в слепую ярость. Он швырнул портрет на пол с такой силой, что стекло разлетелось вдребезги. Она испуганно вскрикнула, и он кинулся к ней. Она потянула его к себе, вниз. Он принял ее похоть за страсть.
Он пробыл у нее до позднего вечера. Они лежали в спальне на широком супружеском ложе. Он, не отрываясь, глядел на ее расслабленное лицо, словно стараясь разгадать, что кроется за этим холодным лбом.
— Любишь меня? — спросил он наивно.
Она изумленно открыла глаза. Ее взгляд заставил его забыть, как неуместен этот вопрос. Но она уже снова закрыла глаза и выдохнула чуть слышное «да». А потом улыбнулась с закрытыми глазами.
Она лжет!
— Неправда, ты меня не любишь!
Она повернула к нему голову.
— Любовь… — сказала она презрительно. — Что такое любовь? Ведь я же не девочка-подросток. Я отдалась тебе — чего еще ты хочешь?
— А… сердце? — беспомощно пролепетал он. Она притянула его голову к своей груди.
— Молчи!
Перед его уходом она сказала:
— Ты бы лучше попросил себе отпуск на ночь, как все.
7
— Смотри, чтобы мой пасынок ничего не пронюхал, — предупреждала фрау Цише. И так как Хольт порой только на заре возвращался к себе на позицию, пришлось выдумать «подругу» — служаночку в Гельзенкирхене.
— Беда, если Цише что-нибудь заподозрит, — напоминала она, — это будет кастастрофа… Он ненавидит меня, берегись!
Одно время Хольт пытался ближе сойтись с Цише. Как-то он спросил его:
— Чем занимается твой отец?
— Он уполномоченный рейха по укреплению германского начала в генерал-губернаторстве, — ответствовал тот.
Хольт понятия не имел, что это значит.
— Что же он, собственно, делает?
Цише снизошел до объяснений.
— Ты, конечно, знаешь, что поляки — неполноценная нация. Однако и тут имеются градации, существуют ведь белокурые славяне, у которых исстари сохранился значительный процент германской крови. Мой отец отбирает таких детей по концлагерям, да и вообще по всей стране. Их отдают в немецкие семьи или отсылают в Германию для воспитания в немецком духе. Впоследствии их приобщат к нордической расе; таким образом при дальнейшем регулировании воспроизводства можно будет добиться значительного улучшения расы.
— А как же их родители? — спросил Хольт. Цише пожал плечами.
На этом и кончились попытки к сближению. А вскоре случайно сделанное Хольтом открытие и вовсе привело к ссоре и даже к взаимной вражде между несостоявшимися приятелями. У Цише имелся на батарее дружок, маленький белокурый блондин с шелковистыми волосами и мечтательным взглядом, по фамилии Финк. Как-то вечером Хольт нечаянно подглядел их тайное свидание в блиндаже «Антона». Те его не заметили, да и Хольт никому не рассказал о своем наблюдении.