Латинская фраза эта, видимо, особенно озлобила сына, так как он воскликнул:
— Stultus est qui facta infecta facere verbis cupias [10]! Брось свои латинские изречения, папа, мне они, право же, не импонируют!
— Что же до нашей будто бы неспособности понять твои переживания в Рурской области, — продолжал адвокат с нерушимым спокойствием, — то мы только стремимся в какой-то мере расширить твой кругозор. Но оставим это! Я предвидел эти разногласия и отнюдь на тебя не в обиде. Ибо где же еще, как не дома, можешь ты безнаказанно проявить свою юношескую страсть к противоречию?
Хольту эта сцена была глубоко неприятна. Он сказал по возможности естественным тоном:
— Разрешите мне откланяться! — Быть может, сам он своей строптивостью вызвал эти семейные объяснения… — Мои давешние возраженья были бестактны, — признался он честно, — да и по существу неверны. Часто защищаешь перед другими то, в чем внутренне сам не уверен. Защищаешь, вопреки собственным сомнениям. До свиданья, сударыня! Покорно благодарю! Хайль Гитлер, господин доктор!
Зепп проводил его через палисадник. Он все еще не мог успокоиться. Хольт сказал примирительно:
— Не принимай все так близко к сердцу, Зепп! Мне эта картина знакома. Мы с отцом тоже не ладим.
— Да, но весь ужас в том, что он прав! — возразил Гомулка. — Да, он прав! Но я не могу с этим согласиться, сдаться на милость победителя!
— А ты и не сдавайся, Зепп! Нам не пристало ходить на помочах! Мы как-нибудь сами выберемся из этого дерьма!.Из этого ада! — подумал он.
Хольт пошел вперед по аллее. Не буду я терзаться, сказал он себе. Хватит самоистязания! Незачем вгонять себя в гроб. Найти воображаемую точку, думал он, впиться в нее глазами — и вперед… марш!
Хольт слонялся по Парковому острову и, остановившись у теннисных кортов, некоторое время наблюдал игру двух девиц. Потом перешел на мост. Был уже четвертый час. Он прислонился к деревянным перилам, лицом к палящему солнцу, и кинул окурок в затхлую, стоячую воду.
— Приди же наконец! — сказал он вслух. Он то и дело посматривал на часы, удивляясь, что прошло всего несколько минут. Ход времени разладился! Он снова сказал: «Приди!» Но когда она, выйдя из тесной улочки, повернула к реке, вдруг испугался и, как пригвожденный, продолжал стоять у перил. Она медленно пошла по мосту, словно его не видела, и остановилась, только когда он окликнул ее по имени.
— Я же не могла знать, а вдруг ты это несерьезно, — простодушно сказала она, подняв на него большие глаза. — Вчера я, наверно, показалась тебе дурочкой, я потом уж поняла, когда подумала как следует.
— Нет, это я вел себя как сумасшедший, — запротестовал он. — Я тебе бог знает что наговорил. Представляю, как ты испугалась!
Оба засмеялись, и это окончательно рассеяло их смущение.
— Пойдем купаться? Или сперва погуляем?
— Как хочешь, — сказала она.
Сразу же за зданием суда широкая аллея вела в гору, а там переходила в тихую лесную тропу. Хольту было жарко, он снял пилотку и сунул ее за пояс. На горе их обдуло прохладным ветерком. Хольт рассказал ей первое, что пришло ему в голову, — о «карательной экспедиции» Вольцова перед их рождественским отпуском.
— Это тот большой? — спросила Гундель. — И ты с ним дружишь? По-моему, у него нет сердца.
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Вчера, когда они все прошли мимо, он посмотрел на меня. У него лицо… какое-то равнодушное.
— Да, но он верный друг! — воскликнул Хольт, обращаясь больше к самому себе. Стараясь как можно живее изобразить весь эпизод, он показал, как Вольцов метнул тяжелый аквариум прямо на койку Гюнше…
— Ужасно! — вздрогнула Гундель. — А рыбки?
— Там не было рыбок, — соврал Хольт, — только пустые ракушки, камешки и все такое.
— А по-моему, он бросил бы и с рыбками, — сказала она. Хольт промолчал. Перед ним всплыла картина: Вольцов в кабинете естествознания скармливает урчащей кошке цикелевских золотых рыбок…
Лес принял их в свои объятия. Они пошли по прохладной тенистой просеке. Над их головами шелестела листва.