Было сбито больше сотни четырехмоторных бомбардировщиков, но Швейнфурт так и не отстояли… Хольт видел, как море домов заволокло серой дымовой завесой, в ней вспыхивали молнии разрывов, пока наконец пламя пожаров не пожрало дым… Он стряхнул это воспоминание… Как это постоянно твердит Готтескнехт? Стиснуть зубы!..
— Хорошо, что в то время я не знал тебя. У меня не было бы ни минуты покоя. Помочь тебе я все равно б не мог. — Он долго молча сидел с ней рядом. Встревоженный ее упорным молчанием, спросил: — Может, мне уйти? — Она почти незаметно покачала головой.
Компания у вышки начала расходиться. Вольцов мимоходом взглянул на девушку, и вскоре их голоса затерялись на лугу.
Теперь они были одни на плоту. Вечернее солнце низко склонилось над цепью гор на противоположном берегу. Его лучи уже не грели. Хольт сказал:
— Я даже еще не знаю, как тебя зовут.
— Гундель. Собственно, Гундула.
Он прислушался к звукам ее голоса, певучего, но еще по-детски ломкого. Он повторил за ней: «Гундель». Она повернула к нему лицо.
— А фамилия?
— Тис.
Ему нравился ее голос.
— Тебе не холодно?
Вместо ответа она сказала:
— Они рассердятся, что ты не пошел с ними. Ведь это твои друзья.
— Только Гильберт и Зепп, — сказал он, — до остальных мне дела нет.
Она улыбнулась. За приоткрытыми губами сверкнула белоснежная полоска зубов.
— О чем ты?..
Улыбка еще яснее обозначилась на ее лице.
— Расскажи мне, что ты вчера подумал?
— Я? — Этот вопрос озадачил его. — Я стоял и смотрел тебе вслед. Мне вспомнилась строчка из одного стихотворения: «Девочка стояла на дороге…»
Она наклонила к нему головку:
— А дальше?
Он напряженно вспоминал:
— «Девочка стояла на дороге… и рукой махнула мне вослед…» Кажется, это Шторм. — Он видел, что губы ее шевелятся, она повторяла про себя двустишие. — А ты? — спросил он. — Что ты подумала?
Ее лицо снова окрасилось нежным румянцем, она встала. Он был на полголовы выше. Он проводил ее взглядом, а потом побежал через лужайку к кабине и быстро натянул на себя свою амуницию.
Он подождал ее у выхода. На ней было все то же поношенное пестренькое платьице. Они молча, бок о бок шли городскими скверами. Когда же за мостом улица свернула в рыбачий поселок, она остановилась и сказала:
— Не ходи дальше; не надо, чтобы тебя видели.
— Завтра придешь купаться?
Она кивнула и, словно испугавшись такой отчаянной смелости, быстро пошла прочь и вскоре затерялась в узком тенистом переулке.
На другое утро Хольт решил навестить Гомулку. Вольцов еще спал. На столе лежала стопка черных клеенчатых тетрадей — дневники его отца. Вольцов просидел над ними чуть не до зари. Хольт оставил на столе записку: «Я пошел к Зеппу. Увидимся, вероятно, на пляже». Глядя на мирно похрапывающего Гильберта, Хольт почувствовал острое желание крикнуть над самым его ухом: «К бою!» Сорвется небось как встрепанный!
Гомулки жили на окраине города. В палисаднике перед домом цвели гладиолусы и астры. Гомулка открыл ему еще в купальном халате и проводил в светлую, залитую солнцем столовую. Из соседней комнаты доносилось щебетание женских голосов.
— К нам приехали родственницы, — пояснил Гомулка.
Комната Зеппа была обставлена просто, но во всем чувствовалась педантичная опрятность и порядок. Когда Гомулка открыл шкаф, Хольт увидел симметричные стопки аккуратно сложенного белья, обувь, выстроившуюся безукоризненной шеренгой, и на плечиках тщательно вычищенную и отутюженную одежду. Он вспомнил хаос, царящий на вилле Вольцова.
Друзья расположились в тенистом уголке сада. Ветви абрикосовых деревьев ломились от зрелых плодов.
— В этом году хорошо уродились абрикосы, — сказал Гомулка. — Мы даем им созреть, даже перезреть, тогда их можно варить без сахара.
Хольт поднял несколько валявшихся на земле плодов, съел п косточки бросил в кусты, а потом лениво и блаженно растянулся под деревом.