* * *
Апофеозом светского государства в литературе Петровской эпохи явился образ Санкт-Петербурга.
Санкт-Петербург – "город, воплотивший личность, деяния, судьбу его первостроителя, ставший ему живым памятником, вечной славой и вечным укором, – подчёркивают М. Г. Качурин, Д. Н. Мурин, Г. А. Кудырская, – такой город в России один-единственный. Поэтому образ Петербурга в русской литературе с первых десятилетий XVIII в. и по сей день так или иначе соотносится с образом Петра I. "Пётр – Петербург – Россия" – эта связь была уловлена русской литературой ещё в ту пору, когда город едва поднялся над болотами, когда царю пришлось издать специальный указ, чтобы при встрече с ним подданные не падали на колени, как полагалось по древнему обычаю, и не марались в грязи".
Писатели XVIII в. не уставали воздавать юной столице высокую и громкую хвалу. Начало положил Феофан Прокопович: "…кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется?" (45) – восклицал он, произнося в 1716 г. "Слово в день рождения царевича Петра" (сына Петра и Екатерины, прожившего менее пяти лет).
Десятилетием позднее в "Слове" памяти самого Петра Великого (1725) Прокопович красноречиво и проницательно раскрыл двуединую сущность Санкт-Петербурга: "Се и врата ко всякому приобретению, се и замок, всякие вреды отражающий: врата на мори, когда оно везет к нам полезная и потребная; замок томужде морю, когда бы оно привозило на нас страхи и бедствиям" (137).
Отношение древнерусского человека (и соответственно древнерусской литературы) к столице было сложным, противоречивым, но всегда сакрально окрашенным. "Древнерусский человек, – замечает М. П. Одесский, – различал столицу и нестолицу". Однако в сознании древнерусского человека не было при этом раздвоенности в отношении самой столицы или нестолицы: столица была одна – Москва. С появлением новой столицы – Санкт-Петербурга – в сознании русского человека, точнее, российского, не только меняется отношение к оппозиции столичное – провинциальное, но происходит дифференциация столиц. "В XVII веке оппозиция столичное/провинциальное обретает на Руси новый вид, что сигнализирует о глобальном культурном процессе вытеснения религиозных ценностей государственными". Необходимо, на наш взгляд, некоторое уточнение: на государственном уровне решались и духовные вопросы, т. е. всё, что касалось регламентации духовной жизни россиянина, начиная с Петровской эпохи, относилось к юрисдикции Петербурга (уже – к деятельности Синода). Церковный официоз на два века был связан именно с Петербургом. Другое дело, как всё это интерпретировалось в сознании россиян, особенно в жизни, скажем, старообрядцев: для них Санкт-Петербург был и остался местом бесовским, без святыни и без святости. Здесь наблюдения М. П. Одесского точны.
Конечно, трудно говорить о прогнозировании ещё в XVII в. русской культурой появления столичного мифа имперского периода (во всяком случае, такой блестящий знаток русской культуры кануна Петровской реформы, как А. М. Панченко, не выявил этого мифа).
С 1703 года отношения столиц стали воистину оппозиционными, что культивировал сам Пётр и "птенцы гнезда" его, сама данная оппозиция за последние 300 лет стала мифом, некой культурологической мифологемой, которую запечатлели многие мемуаристы, писатели, поэты, исследователи Петербургская городская культура складывалась крайне сложно, но быстро: тяжелая длань Петрова и здесь сказалась. Насилие стало неким поведенческим стереотипом в этой культуре, о чём справедливо пишет итальянский исследователь с опорой на мемуарные тексты русского вельможи.
Е. Н. Себина, говоря о пейзаже как одном из компонентов мира литературного произведения, изображающем незамкнутое пространство, считает, что рассматривать описание природы в фольклоре и литературной архаике следует в аспекте исторической поэтики. Переход от древнерусской литературы к новой ознаменовался новым пониманием эстетической функции пейзажа, допущением художественного, так сказать, пейзажного, вымысла; пейзаж становится не только фоном, но и героем художественного произведения.
Более того, литературный герой и природа стали находиться в сложных взаимоотношениях: человек укрощает природу, преобразует её, подчиняет своей воле.
В ораторской прозе Феофана Прокоповича запечатлён, может быть, самый знаменитый для литературы нового времени мотив "Пётр I – Санкт-Петербург", родивший огромное количество подражателей, восприемников, творчески и даже гениально развивших этот мотив до темы, проблемы целого направления не только в русской, но и в мировой художественной литературе.
16 мая 1703 г. новая крепость получила имя Санкт-Петербург: в честь небесного покровителя молодого императора, хранителя ключей от рая – апостола Петра.
Позднее, после постройки Петропавловского собора на этом месте, крепость стала именоваться Петропавловской, а восприемником названия "Санкт-Петербург" стал город, строившийся под неусыпным оком Петра на Берёзовом острове.
Уже с 1712 г. Санкт-Петербург – столица новой России.
"Слова" и "речи" киевского периода не запечатлели сколько-нибудь сложившегося системного отношения Феофана-оратора к северной столице, что вполне объяснимо не только с чисто житейской точки зрения, но и тем обстоятельством, что "Санкт-Питербурх" ещё только набирал политический вес. Став жителем Северной Пальмиры, устроителем общественной и культурной жизни её, Феофан Прокопович явился активнейшим агитатором и пропагандистом столицы.
Уже в первой своей петербургской "речи", произнесённой в Троицком соборе – "Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича" (октябрь 1716 г.), – Феофан Прокопович, обыгрывая ставшую в ораторской прозе первой трети XVIII в. трафаретной оппозицию "прежде – ныне", обращается к образу Санкт-Петербурга (463). "Что бо была Россия прежде так не долгого времени? И что есть ныне? Посмотрим ли на здания! На место грубых хижин наступили палаты светлые, на место худаго хврастия, дивныя вертограды. Посмотрим ли на градцкия крепости! Имеем таковым вещию, каковых и фигур на хартиях прежде не видели и не видали. Воззрим на седалища правительская! Новый сенаторов и губернаторов сан, в советах высокий, в правосудии неумытный, желательный добродетелем, страшный злодеяниям! Отверзем статии и книги судейския. Колико лишных отставлено, колике здравых и нужнейших прибыло вновь! Уже и свободная учения полагают себе основания, идеже и надежды не имеяху, уже арифметическия, геометрическия и протчия философския искусства, уже книги политическия, уже обоей архитектуры хитрости умножаются. Что же речем о флоте воинском?" (44).