Топос играет значительную роль в этой "речи": Киев, Печерская церковь ("Лавра Печерская"), монастыри, "горы сия", Софийский собор ("храм сей от Ярослава созданный есть") и т. д. (I, 4–5). Уже в этой, одной из первых проповедей, Феофан обращается к историческому прошлому Древней Руси. Как известно, князья Киевской Руси не являлись прямыми родственниками П. А. Романова, о чём, безусловно, Феофан-историк знал, но данная контаминация несла чисто идеологический смысл и была во второй половине XVII – первой половине XVIII вв. общеупотребительной применительно к царствующей фамилии. Параллели Пётр – Владимир с вариациями Пётр – Ярослав, Пётр – Александр Невский и т. п. характерны не только для "слов" и "речей" Феофана Прокоповича, но и для Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского, Гавриила Бужинского, да и для всей публицистики этого периода. Упомянул оратор и первых русских святых Бориса и Глеба (I, 5). Даже сами имена великих предков должны были воскресить в памяти "слышателей" и читателей деяния этих исторических личностей, саму эпоху. Всё дышит не только историей отечества, но и великими предками Петра. Так формируется пространственно-временная организация "слова". Однако Феофан-оратор был ещё и тонким психологом: он подключает к вышеуказанным параллелям мотив памяти. "Единая сосудов хранительница" (I, 5) – вот что такое память, по Феофану Прокоповичу. "Но не память только и самую кровь видит в тебе Киев, помянутых отец твоих; видит и познавает в тебе добродетели их, и нравы, и обычаи" (I, 5). Данное "слово" перекликается с другими историческими, художественными произведениями оратора. Пётр продолжает победы и просветительскую деятельность Владимира, "любомудрие" Ярослава, продолжает борьбу Димитрия Донского "от ига Оттоманского", продолжает "благочестие Святославово" (I, 5). Обыграл Феофан даже то обстоятельство, что Пётр правил некоторое время вместе со своим братом Иоанном, – поэтому Пётр продолжил "братолюбие святых страстотерпцев Романа и Давида" (I, 6).
Длинный риторический период, "нанизывание" одного доказательства на другое, подобное же, рождает психологически устойчивую доминанту, которую в итоге как некую формулу выводит оратор: "Прият от корени своего свет великаго имени и другий от дел своих испускает" (I, 6), т. е. Пётр не только воспринял славное прошлое, но и укрепляет его делами своими. Феофан-художник не забыл идеологической важности барочной эмблематики. Такой своей деятельностью Пётр "знаменует царский его сугубоглавный орёл" (I, 7), т. е. обыгран герб России, а с ним идея державности, государственности.
Феофан Прокопович воспевает гармонию в Петре: он – правитель и человек, воин и созидатель. Апофеозом верноподданничества явилась фраза Феофана о том, что "на престоле российском не человек, но самая правда сидети мнится" (I, 7).
Следуя традициям древнерусской воинской повести, Феофан Прокопович вспоминает об Александре Македонском и обращается к историкам Курцию и Плинию, цитируя их (см.: I, 8–9). Кульминацией слова является признание в любви к монарху всех сограждан, от имени которых выступает оратор: "Мы же на твое пришествие отверзаем тебе любовию сердца наша" (I, 10). И, наверное, впервые Феофан-художник использует параллель "царь Пётр – апостол Пётр" (I, 10). Видеть Петра – значит, истину познать: "Се есть покой и конец желания, се есть верх благополучия нашего!" (I, 10). Завершается "речь" призывом к Петру, чтобы он последовал самому Господу: ответил любовью на любовь и не презрел Киева, "яко новаго сего Сиона", сыновья которого, в том числе и сам Феофан Прокопович, так возрадовались и воспели славу и любовь свою к монарху (I, 11).
* * *
На грани богословских и светских проповедей стоит одно из интереснейших "слов" Феофана Прокоповича киевского периода – "Слово о равноапостольном князе Владимире". Этому слову предпослан тот же эпиграф, что и "Слову приветствительному", – "Сынове Сионе возрадуются о Царе своем" (III, 335–349).
Автухович считает, таким образом, что "традиционная обязанность проповедника толковать догматическую и нравственную сущность Писания приводила не только к канонизации проблематики, но и делала сам жанр проповеди "непроницаемым" для нового содержания. <…> Если автор пьесы (Феофан Прокопович. – О.Б.) – это человек, усомнившийся в привычном миропонимании, то автор проповеди – это человек, мыслящий согласно традиционной богословской схеме". На наш взгляд, неверное обобщение привело к неверному выводу: не только Феофан Прокопович, но даже такие старшие и младшие его современники, как Стефан Яворский, Феофилакт Лопатинский и другие ораторы конца XVII – начала XVIII в. часто выходили далеко за рамки традиционного, тем более догматического толкования библейских тем и образов, нарушая каноны жанра или трансформируя его. Обновление содержания при этом достигалось многими путями, в том числе через хорошо освоенный художниками того времени приём политической аллюзии.
Известный исследователь этого жанра А. С. Елеонская убедительно доказала, что именно ораторские слова и поучения были той формой, которая давала возможность их авторам путём прямого обращения к читателям трактовать наиболее актуальные вопросы своего времени.
Средневековая символика, к которой они преимущественно обращались в силу этикетного способа изображения действительности, была лишь привычной "оболочкой", скрывавшей конкретно-историческое содержание.
Тем более неправомерно и неточно распространять посылку о "непроницаемости" жанра "слова" на Феофана Прокоповича: уже в киевский период своего творчества он не был человеком, "мыслящим согласно традиционной богословской схеме", наоборот, он разрушал эту схему и в теории, и на практике.
Мысль о том, что трагедокомедия "Владимир" Феофана Прокоповича и его "Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира" тесно взаимосвязаны, высказывалась многими учёными, обращавшимися к творчеству Феофана Прокоповича: Н. С. Тихонравовым, Я. Гординским, Н. К. Гудзием, Р. Штупперихом, И. П. Ерёминым (477), В. А. Бочкарёвым, Т. Е. Автухович, также и нами. Первым же, кто сделал попытку поставить рядом пьесу и "слово", следует признать неизвестного переписчика XVIII в., который при списывании "слова" обратил внимание на явное несовпадение фактов в проповеди и пьесе. Переписчик знал трагедокомедию настолько, что, дойдя до места в "слове", где перечисляются жёны и наложницы Владимира, делает сноску и на полях под знаком сноски пишет: "В трагедокомедии триста жен воспомянуты". Он имел в виду реплику в пьесе на этот счёт беса тела.
О том, что трагедокомедия пользовалась успехом у читателей XVIII в., свидетельствуют шесть её сохранившихся списков. Это дало возможность И. П. Ерёмину, собравшему и тщательно изучившему все эти списки, говорить о "широком распространении вплоть до конца XVIII в. в рукописных списках" пьесы (6).
Подробное сопоставление пьесы и проповеди сделали в своё время Н. С. Тихонравов и В. А. Бочкарёв. Учёные указали на безусловное сходство этих разных по жанру, но написанных на одну тему произведений. Причём сходство обнаруживается подчас текстуальное.
То есть Автухович также останавливается на сопоставлении этих произведений, пытаясь определить, "как специфика жанра влияет на трактовку одной темы". Нас интересует вопрос о том, было и могло ли быть "слово" авторским источником при написании пьесы. В. А. Бочкарёв, разделяя точку зрения Д. Д. Благого, пишет, что пьеса "создавалась, видимо, почти одновременно со "Словом"".