Завязку предоставляет сам Леонтьев уже в позднюю пору для них обоих. В 1889 г. он обращается к Фету с чем-то вроде открытого письма в печати по случаю юбилея 50–летия литературной деятельности поэта, того самого юбилея, о котором Фет в стихотворении "На пятидесятилетие Музы" сказал: Нас отпевают – а между тем необычайно ревностно это событие переживал. "Письмо" Леонтьева на самом деле – весьма характерное для него парадоксальное высказывание неопределённого литературного рода, совмещающее признаки текстов общественно-публицистического, литературно-критического и прямо художественного. Это тоже "нечто в роде личной исповеди эстетического содержания" – как будет вскоре он определять жанр своего "Анализа, стиля и веяния", за который возьмётся там же, в Оптиной пустыни, в том же году. И вот леонтьевское письмо откроет такой спектр сближений, что само по себе оно и служит обоснованием темы "Леонтьев и Фет". По мотивам письма и мы позволим себе лишь наметить несколько предварительных пунктов к теме.
Письмо по-леонтьевски называется – "Не кстати и кстати". И, кажется, к Фету как таковому оно имеет малое отношение. Это обычное леонтьевское широкое размышление "по поводу", в котором он не кстати уносится мыслью в своём направлении далеко, так что даже спохватывается: "Я сокращаю мою речь; обрубаю ветви у древа моей фантастической мысли" (569). О чём, однако, эта мысль? Юбилей поэта даёт автору письма благодатный повод поговорить широко о красоте – что, конечно, неудивительно, зная поэзию Фета. Но вот поворот, в котором автор ведёт разговор на эту тему, весьма по-леонтьевски своеобразен и даже как бы анекдотичен, чудаковат во всяком случае. А именно: Леонтьев пишет из Оптиной и не может прибыть на фетовский юбилей; и он задаётся вопросом, что бы он делал, если бы мог, потому что, чтобы явиться на торжество, он должен был бы облачиться в чёрный фрак, что означало бы для него измену своим не только вкусам, но убеждениям. Поводом для письма и служит мысль о пластических формах современных празднеств и современной литературной славы, которые очень ему не нравятся эстетически и философски.
"Вошёл маститый юбиляр во фраке и белом галстухе!" Это центральная сатирическая фраза письма. Леонтьев вычитал её ещё раньше и "эстетически ужаснулся" ей в газетном описании юбилея А. Н. Майкова, и вот теперь он представляет ту же картину на чествовании Фета.
Всякий читавший Леонтьева знает, сколь исключительно его внимание к одежде, костюмам как образам исторической эстетики, как он её называл, пластическим символам идеалов. В качестве такового пиджак был символом идеала среднего европейца и признаком "пластического искажения образа человеческого" в демократизируемой современности (567). И не только пиджак, но даже и чёрный фрак.
Леонтьев всю человеческую историю видит сквозь этот символ: "…и людям, начавшим свою земную карьеру в детской простоте звериных шкур и фиговых листьев, – придётся кончать её в старческом упрощении фраков и пиджаков" (570). Это серьёзный взгляд на историю, дающий даже переключение в план Священной истории, если не забывать об исходных символах всей истории человечества в результате события грехопадения – первых опоясаниях (фиговых листьях) и "кожаных ризах" (мы позволим себе сослаться здесь на другую нашу статью на тему – "История литературы sub specie Священной истории", – в которой, в частности, говорилось о том, как Гоголь в "Шинели" сумел в одной фразе охватить "весь путь заблуждения человека – от фигового листка и кожаных риз до европейского фрака "наваринского пламени с дымом"" – см. с. 210 настоящей книги). В тех же пределах и тех же предметных символах вскоре после письма Леонтьева Фету будет и Владимир Соловьёв строить свою метафизику истории, когда заметит при обосновании стыда как первичного истока нравственности, что, в сравнении с нынешними туземцами, у которых фиговый лист сохраняется в качестве основной одежды, "с большею основательностью можно отрицать существенное значение одежды у европейского фрака".
Далее – от пиджака и фрака Леонтьев восходит по ступеням своей эстетики к таким картинам-антитезам, как взвод кавалергардов – как явление красоты ещё возможной и в нынешнее время (припоминая здесь и прежнего молодого кирасира Фета) – и заседание профессоров, учёный совет, научная конференция как картина пластически безобразной современности. Надо заметить кстати, что этой ноте леонтьевской эстетики – красота и сила в их единстве, сильный физиологический идеал, которому стал поклоняться Леонтьев с конца 50–х годов, изживая в себе комплекс лишнего человека, тургеневского героя, которым страдал в молодости, – ей не так чужды и иные наши умы, художественные в особенности, хотя не в такой, конечно, леонтьевской концентрации. Это полюс в сознании не одного Леонтьева, полюс-противовес душевной расслабленности, физической деградации и эстетическому убожеству основного персонажа XIX столетия. Толстой не так написал Вронского, как Леонтьев его прочитал, но разве не о Толстом рассказано это в очерке Горького (пересказано по рассказу свидетеля Л. А. Сулержицкого): Толстой начал было порицать двух встреченных кирасир ("Какая величественная глупость!"), а потом остановился в восхищении: "– До чего красивы! Римляне древние, а, Лёвушка? Силища, красота – ах, Боже мой. Как это хорошо, когда человек красив, как хорошо!" А описание двух кирасир – это прямо леонтьевская картина, т. е. какая была бы ему любезна: "Сияя на солнце медью доспехов, звеня шпорами, они шли в ногу, точно срослись оба, лица их тоже сияли самодовольством силы и молодости".
А вот и на самого кирасира Фета любовный взгляд уже из ХХ века – в статье Александра Блока об Аполлоне Григорьеве: в то время когда Григорьев старается объяснить другу-поэту его "болезненные стихи", – "в это время сам автор "болезненных стихов", спокойный и мудрый Афанасий Афанасиевич, офицер кирасирского полка, помышляет лишь об одном: как ему взять лошадь в шенкеля и осадить её на должном расстоянии перед государем".
Следующая за кавалергардами ступень размышления у Леонтьева – красота в природе, обилие праздничных форм, функционально не нужных – это главное для него определение красоты – избыток пышной роскоши в природных формах: "гривы пушистые, хвосты, рога изящные" – с уподоблением красоте в бесполезной утилитарно поэзии Фета (и с одновременным расподоблением этого идеала пышного и бесполезного цветения идеалу патриархальной простоты их общего знакомого Льва Толстого. Вообще Толстой в письме присутствует шире прямого упоминания как существенный оппонент. Леонтьев здесь привлекает Фета в союзники против Толстого – такова диспозиция его письма; не против, конечно, Толстого-художника, нет – они идейные союзники против идейного оппонента. И просит Александрова прочитать "Не кстати и кстати" Толстому: прочтите "и скажите, как он").
И, возвращаясь к фраку и белому галстуху, он заключает, что если бы в этом виде явился всё же на фетовский праздник, то это было бы "торжеством нравственности над эстетикой", т. е. уважения к старому поэту "над фанатизмом ярких красок и красивых линий, колорита и складок, фанатизмом, который я, как видите, безумно, упорно и бесстыдно готов исповедовать!" (572).
Это фетовское слово – безумно – и относящееся тоже к линиям и краскам:
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блёстки, и росы…
И это сближение не поверхностное – эстетический экстремизм такого градуса и такого качества (Безумной прихоти певца), отличавший обоих в их современности и коренившийся в историческом отчаянии: о настроении Фета Страхов писал Толстому в 1879 г. в выражениях, в каких Леонтьев говорил о себе: он, пишет Страхов, "толковал мне и тогда и на другой день, что чувствует себя совершенно одиноким со своими мыслями о безобразии всего хода нашей жизни".
Так что леонтьевское рассуждение в этом письме, разбежавшееся некстати далековато как будто от адресата, оказывается по сближению идеалов (какого не было, например, у Леонтьева с Достоевским, при сближениях политических) – и кстати.