Европейское понятие философии истории дошло до русской мысли к концу 1820–х годов и в философических письмах Чаадаева дало свой первый плод: ваш способ понимать историю совершенно нов для меня – писал Чаадаеву Пушкин. Пушкин читал шестое письмо Чаадаева, где тот объявил, что весь исторический материал исчерпан ("que la matiere historique est achevee") и истории ничего не остается, как размышлять. При этом история совпадала для Чаадаева с европейской историей, близящейся к своему положительному духовному завершению (так что он даже позволил себе сказать, что Царство Божие на земле "en quelque sorte" уже в европейском обществе воплощается); таким образом Чаадаев, почти на манер будущего Фукуямы, провозглашал нечто вроде конца истории с Европой как положительным субъектом-центром этого события; европейская история шла к своему завершению, русская история для Чаадаева еще не начиналась (что и позволит ему в последующей "Апологии сумасшедшего" совершить поворот мысли и объявить это нашим преимуществом: старый мир подавлен своими традициями и воспоминаниями, но будущее за нами, "mais l'avenir est a nous"). Русская философия истории, таким образом, рождалась – у Чаадаева и Пушкина (в том числе в споре между ними) – в виде вопроса о России и Европе; но самое место России в философии истории при этом было вопросом. Вопросом было пространство, занимаемое нами на земле, в противоречии с нашим местом в истории. В размышлениях Чаадаева мы существуем как география, не как история: "Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы" – прочитали осенью 1836 г. на страницах "Телескопа" читатели первого рокового письма. Но и Тютчев почти десятилетие спустя (1844) будет фиксировать тот же разрыв географии и истории как исходный пункт своего размышления, которое направится, однако, в анти-чаадаевскую сторону: на земле России предоставлено место под солнцем, но философия истории ей такого места ещё предоставить не соизволила. Вопреки Чаадаеву Тютчев возьмётся не за осмысление ошибок нашей истории, а за исправление ошибки философии истории.
Чаадаевская историософия вызвала к жизни славянофильскую, начавшуюся возражением Хомякова на чаадаевское письмо и продолженную статьями его и И. Киреевского в 1838–1839 гг. Тютчевская стала следующим звеном открывшегося мыслительного процесса, хронологически – центральным звеном в середине столетия, перед последовавшей неославянофильской волной во второй половине века. Тютчевское вступление на поприще исторической мысли было вызвано вновь Европой, и публицистическая деятельность его совершалась в Европе: три написанные по-французски статьи все появились в печати на Западе (ни строчки в русской печати), где были восприняты как политическая сенсация, вызвавшая много откликов (около 50), причём среди участников полемики были такие имена, как Ж. Мишле, И. Гагарин (оппоненты), А. Хомяков (союзник), а автор статей приобрёл в этой полемике репутацию "русского де Местра" и "московского Исайи". Как писал И. Аксаков, оппонентам на Западе "этот скиф по происхождению" являлся как "единый от них по цивилизации", европеец по мысли и языку (так что у Аксакова автор одновременно назван русским политическим писателем и "Французским прозаиком").
Также у Аксакова он назван "спокойно и беспристрастно судящим Западу". Тютчев тем самым взял на себя ту роль, какая была предуказана Пушкиным в словах, о которых Тютчев не знал (в 1836 г., в ненапечатанной статье, писавшейся для "Современника"): "Россия по своему положению, географич., поли-тич. etc. есть судилище, приказ Европы. – Nous sommes les grands jugeurs. Беспристрастие и здравый смысл наших суждений косательно того, что делается не у нас, удивительны…" И эту позицию незаинтересованного – по своему положению вне – судьи Европы усвоила национальная мысль, и усвоила на долго. За Пушкиным (возможно, по следам разговоров между ними в мае 1836 г. в Москве) тот же географически-юридически-исторический образ повторит и Чаадаев в "Апологии сумасшедшего": мы "самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества". Поворот чаадаевской мысли не столь неожиданен: самый взгляд на наше историческое существование "вне" готовил для поворота позицию; вообще перемена акцентов, очевидная в чаадаевской "Апологии", не означала отказа от основной концепции, изложенной в корпусе писем; это именно перемена акцентов, обнаружившая возможность альтернативных решений, которые были скрыто заложены и в основной концепции.
Пушкин в последнем письме Чаадаеву возвращается к той же нашей вечной участи "вне", но говорит о ней с каким-то беспокойством и словно с надеждой, что это будет не вечно, пытаясь представить грядущую ситуацию глазами "будущего историка": "Croyez-vous qu'il nous mettra hors l'Europe?" Это существование "вне европейской системы" сложно волнует его как национального мыслителя и европейца вместе. Он представляет себе при этом какого-то отдалённого будущего историка, но вот уже вскорости после Пушкина Тютчев явится этим ближайшим новым историком.