Достоевского и Гёте М. М. Бахтин противопоставил друг другу как художников противоположного типа на основании разной организации их миров во времени и пространстве; различие – до противоположности – самых общих их философских ориентаций выступает в их отношении к таким основным реальностям, как природа, классический мир (античность) и христианство. Достоевский начал свой путь с того, что пересмотрел и ограничил роль Гёте в духовной истории человечества. Пушкин за десять с лишним лет до того (в 1827) записал о "Фаусте" как "представителе новейшей поэзии, точно как Илиада служит памятником классической древности". Эту картину пересмотрел молодой Достоевский (не зная о том, потому что пушкинские слова опубликованы были значительно позже), когда писал брату 1 января 1840 г.: "Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощённый Богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гёте (…) Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос новому" (28, кн. 1, 69). Не зная пушкинских слов, Достоевский расширил картину истории поэзии до всей духовной истории, но Гомер у него остался на том же месте, а "параллелью" ему вместо Гёте явился Христос. Если это юношеское письмо подключить к тому большому контексту, который мы постоянно в этой статье имеем в виду, то, может быть, и не будет недопустимо взглянуть на него как на ответ – понятно, непреднамеренный – в том числе и на стихотворение Боратынского памяти Гёте.
Общеизвестна формула героя в черновиках к "Идиоту": "Князь Христос". Формула эта не перешла в роман и осталась на положении внетекстового комментария автора к образу. Вместо этого в центр романа встал (лёг) мёртвый Христос Гольбейна. Идея же "князя Христа" осталась утаённой и проблематичной. Парадоксальная формула героя не перешла в роман, но отозвалась в парадоксальной фигуре героя в романе. В нём ведь и гё-тевский искусственный человечек, может быть, отразился, не только Христос. Homunculus как алхимический термин – человечек, очень маленький человек. О князе доктор вынес заключение, что он "вполне ребенок" и "только ростом и лицом похож на взрослого" (8, 63). Сёстрам Епанчиным он говорит при первом знакомстве, что меньше других жил и меньше других понимает в жизни. От Аглаи на это следует возражение, что если он знал, что такое быть счастливым, в чём им признался, то, стало быть, жил не меньше, а больше других (8, 53). Такое вот совмещение "меньше" и "больше" и отличает князя от всех людей. Он "меньше" других человек и "больше". Он "выкидыш", и он "князь Христос".
Он, по слову Бахтина, не имеет жизненной плоти. Понятно, что это тоже метафора, подобно метафоре Недоноска. Скрытая в реальном материале романа метафора прозаическая подобно той открытой метафоре поэтической. На центральной идее христологической – воплощение – всё в романе и держится. Всё Евангелие Иоанна, писал Достоевский, приступая к роману и разъясняя замысел, – всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного (28, кн. 2, 251). Действие "Идиота", как и многовековой уже истории до него, совершается "после появления Христа, как идеала человека во плоти" (20, 172), и определяется этим. Воплощённость Сына Человеческого – главное и дорогое для Достоевского. Кто же по отношению к этому главному князь – "идиот"? Как человек, не имеющий жизненной плоти, он представляет собой обратную проекцию идеальному образу. Полная воплощённость чревата ограниченностью, как замечал Гёте по поводу своего Гомункула, тем, что называется на языке православном дебелостью. Невоплощённость чревата нежизненностью, жизненной слабостью, как бы известной призрачностью. Тема жизненной воплощённости присутствует всюду в романе. О Настасье Филипповне сказано в одном месте: "эта нежившая душа" (8, 38). Хотя сказано это в начале романа и от лица как бы Тоцкого, слово это остаётся с ней до конца: "Ведь это… дитя; теперь она дитя, совсем дитя!" (8, 484). Вячеслав Иванов пишет о "несоизмеримости" князя "с окружающим его человечеством" как об обоюдоостром свойстве его. Князь тоже человекодух среди людей, что определяет и миссию его среди них, и срыв этой миссии. Рай на земле как цель её – так это понято одним из персонажей романа; здесь о рае есть очень серьёзное место: "– Милый князь, (…) рай на земле нелегко достаётся; а вы всё-таки несколько на рай рассчитываете; рай – вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу" (8, 282). Миссию, "рай" определил в прекрасной старой статье А. П. Скафтымов как "идею прощения" каждого каждым. Знаю: рай за их волнами – знал Недоносок. Миссия князя срывается, как полёт Недоноска к раю. Кажется, Боратынский знал о рае то, что в романе сказано князю, и в одном из последних стихотворений нашёл к этому рискованному слову единственный в своем роде эпитет:
И на строгой Твой рай
Силы сердцу подай.
Рай на земле срывается, и безумный князь в эпилоге "в конечном счёте" отторгнут "и от земли и от неба", или, как формулирует другая новая исследовательница (Т. А. Касаткина), излагая устное выступление А. Тоичкиной, "князь, вытолкнутый из мира безумием и не принятый миром иным, не умирает, а буквально "зависает" в швейцарских горах – вне земного мира, но в пределах земного окоёма". Эта формула "зависания" как итог романа настолько напоминает о ситуации "Недоноска", что воспринимается как непреднамеренная отсылка к нему. Непреднамеренность ассоциации у истолкователей "Идиота", не вспоминавших при этом о "Недоноске", убедительнее всего и свидетельствует о реальности наследования (также непреднамеренного) романом Достоевского некоторого смыслового контекста, наработанного русской (и не только русской) литературой.
"Путь "Недоноска"" вёл "к миру Достоевского". Из мира русской лирики путь вёл в мир русского романа, преодолевая границы поэзии и прозы и тем созидая "поверх барьеров" некий общий одновременно литературный и идейный контекст. Но в движении "поверх барьеров" на этом не останавливаясь и выводя исследование поэтических и идейных связей, сосредоточенное всего лишь на пятачке из нескольких слов в едином тексте русской литературы, на просторы контекста универсального, представленного в том числе и упоминавшимися мировыми именами и, вероятно, не только ими. К погружению в этот универсальный контекст и ведёт нас "путь "Недоноска"" в русской литературе.
2000
Тютчев: Россия, Европа и Революция
А мы, Леонтьева и Тютчева Сумбурные ученики…
Георгий Иванов
Жизнь поэта Тютчева, вспоминал один из его знакомых (кн. В. П. Мещерский, издатель "Гражданина"), делилась между поэтическими и политическими впечатлениями. Так же описывал эту жизнь и первый биограф, Иван Аксаков, и впечатления политические оказались в его биографии на первом плане; точнее, Тютчев – мыслящий человек даже больше её герой, чем Тютчев-поэт. "Каждое его слово сочилось мыслью". И самая поэзия Тютчева для его биографа это словно особая функция от "нестерпимого блеска" его мысли, а удивлявшее близких его невнимание к судьбе своих стихов объясняется тем, что "в этом блеске тонули для него, как звёзды в сиянии дня, его собственные поэтические творения". Тютчев – исторический и политический мыслитель – герой аксаковской биографии.