Поэтический статус пространства в "Повестях Белкина" – достаточно новая тема в пушкиноведческой критике. Фантазируя на эту тему, мы почти не касались традиционных вопросов интерпретации, занимающих критику особенно активно по поводу повести "Выстрел". Традиционно эти вопросы состоят в психологической расшифровке характера Сильвио; при этом в большинстве своём интерпретации очень слабо соприкасаются – если соприкасаются вообще – с тем уровнем понимания повестей, что задан нам Толстым. Но письмо Толстого о "Повестях Белкина" тоже есть их интерпретация, заслуживающая титула "высшей герменевтики" – о которой как методе автор этого термина писал, что она в стремлении к "философскому истолкованию" своего феномена "последовательно утрачивает нечто из положительной достоверности результатов", полученных на предполагаемом ею также уровне "низшей" критики и герменевтики, и что в ней "интуитивный элемент, начиная мало-помалу преобладать над позитивным, далеко не всегда бывает в силах неоспоримо оправдать свои притязания, и форма выводов неизбежно приобретает характер в большей или меньшей степени гипотетический". Эта характеристика может нам объяснить, почему истолкователи пушкинских повестей в большинстве своём не считают для себя необходимым сверяться с критериями толстовского созерцания. Но, очевидно, есть "низшая" и "высшая" герменевтика также и в понимании пушкинской прозы, и взаимодействие уровней в интерпретации неизбежно и полезно. Среди прочего и узрение за подробностями – содержащего их в себе и организующего, одновременно распространяющего и "сжимающего", иерархического и качественного объёма-пространства повестей – может представить путь от конкретного наблюдения всех деталей и учёта каждого слова в тексте к более отвлечённой попытке "философского истолкования", предварительную модель которого задал нам наперёд Толстой. Что до конкретных интерпретаций "Выстрела", то, не включаясь в их обсуждение, назовём лишь единственную нам наиболее симпатичную – давнее проникновение В. С. Узина, на вопрос о том, почему же Сильвио не стреляет в графа, предложившего всерьёз поверить объяснению самого героя: "Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?" Тот же истолкователь поставил рядом другую, обратную мысль: Что пользы, если Моцарт будет жив..? Сильвио продолжает: "Злобная мысль мелькнула в уме моём". Вот та завершённая объективность исповедей обоих, о которой выше шла речь. Он себя не щадит и даёт своему побуждению квалификацию точную. Злобная, но глубокая и внезапная мысль о ценности жизни, как бы требующая экспериментальной проверки – ею и станет всё дальнейшее существование злобного героя. Во втором рассказе графа Сильвио предаёт последнего его совести, и, вопреки отдельным интерпретаторам ("Об укорах совести не говорит ничего"), совесть его откликается в этом рассказе: "– Нет, возразил граф, я всё расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил". Мы в мире ахматовских "грозных вопросов морали" – грозных, прямо как Сильвио! – и тех самых "предвечных" вопросов нравственной иерархии, о которых писал Толстой: ". и смешение низших с высшими, или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения". "Выстрел" и можно читать как повесть о "камне преткновения" и о принятии низшего за высшее, чем может быть и страсть первенствовать, и жажда мести, и, возможно (вступая здесь за Узиным на путь гипотетических заключений, на котором "интуитивный элемент" преобладает над "позитивным"), о злобном (остающемся таковым до конца), но глубоком изживании этого нарушения в иерархии ценностей в ходе её экспериментального испытания человеком, раз навсегда поражённым новой внезапной мыслью о ценности жизни. В свою очередь, эта мысль героя поразила "читателя" В. С. Узина, противопоставившего в те годы своё понимание выводу Эйхенбаума, смеявшегося над тем, кто "будет упорно разыскивать "смысл жизни" там, где его нет", и однако своим открытием сложного построения на месте линейной фабулы наметившего путь, на котором можно будет лучше этот "смысл" прочитать. И когда мы читаем у Узина, что во второй дуэли "перед нами уже не мститель, а строгий, нелицеприятный судья", то столь патетическая солидаризация критика с героем, к которой возможны поправки по тексту повести, всё же, во всяком случае, несравненно адекватнее "поэтическому прочтению", чем жалкая фигура скрывающего свою позорную слабость психоаналитически вскрытого неврастеника-неудачника, способного "обидеть только муху" (здесь исследователь вновь увлёкся уже нам знакомым приёмом развертывания речевого клише по поводу детали: "Он хлоп, и вдавит муху в стену!" "Вы смеетесь, графиня?" – извиняется за пример рассказчик, но тотчас же встретится с ним в варианте серьёзном: разве не так же Сильвио вдавит пулю графа в картину?).
Последняя фраза повести, извещающая о гибели в сражении под Скулянами, продолжает строить пространство: "Сказывают, что Сильвио…" И эта последняя фраза оставляет простор для интерпретаций. Например: "Даже Сильвио, казалось бы, достойный беспросветного жизненного финала, трагически возвышен сообщением о его гибели за свободу греков и тем самым милосердно уподоблен Байрону". Скажем на это с сомнением, что пушкинское милосердие выглядит здесь неоправданным, если герой заслужил такое; но на достаточном ли основании истолкователи присудили его к беспросветному жизненному финалу, от которого может спасти только царственная милость автора (И Дук его простил)? Толкование, демонстрирующее нашу шаткость в том, что принято называть проблемой интерпретации "Повестей Белкина". Вернее всё же, что последнее решение судьбы героя обосновано всей повестью и есть последний вывод из всего в ней случившегося; но зачем эта присказка – "Сказывают…"? Для известной группы критиков это знак, дезавуирующий сообщение, ставящий под сомнение достоверность факта. На наш же слух, скорее, это знак поддержки Сильвио как героя народной молвы. Здесь, в заключительной фразе повести, впервые в ней вступает пушкинский "хор". Принцип эха действует в ней и раньше. Рассказчик так, например, сообщает факты: "Однако ж во вторую весну моего затворничества разнёсся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца". Это не простая информация. Почему не "просто сказать", что графиня с мужем приехали в свою деревню? Но у рассказчика сообщение обращается в целую маленькую композицию прошедшего слуха и отклика на него: "В самом деле…" Повествовательная фраза звучит как реплика, отвечающая молве. Рассказ резонирует миру как некое эхо. Это пространство молвы у Пушкина – убедительная инстанция, с которой, мы знаем, автор сотрудничает в создании-рассказывании-пересказывании "повестей Белкина". Вероятно, она заслуживает положительного доверия и в последней фразе о Сильвио. Представим себе эту фразу без этого "Сказывают…" – вполне объективное сообщение, что Сильвио был убит в сражении под Ску-лянами: сокращение одного словечка разрушительно отзовется на всём строении повести "Выстрел". "Мирская молва – морская волна" – гласит эпиграф к одной из глав "Капитанской дочки". Это строение мира (говорящего "мира") Пушкин запечатлел в своей первой прозе. Волны житейского моря приносят нам повести Белкина.
К нашему тексту и мы хотим подобрать приличный эпиграф – уже после текста. Ещё одно высказывание из прошлого века, малоизвестное и не совсем как будто на тему – но просится в нашем контексте: