Это третье измерение представлено в повести её прозаическим рассказчиком, всё существование которого вовсе не предназначено быть исполнением столь значительной функции. Напротив, функции выполняет его рассказ как будто побочные и служебные – но занимая при этом во всём тексте повести её подавляюще большую часть (как подсчитано, 3/4 текста первой половины повести и 2/3 второй). Между двумя центральными эпизодами – прозаический перепад, большая пауза. Явление необычное в поэтике новеллы, замечает Н. Я. Берковский: "Пауза… ослабляет героя, расширяет поле…". Она ослабляет пружину единого действия и выводит нас за пределы события. И вот это ширящееся описательное прозаическое пространство рассказа у нас на глазах выводит в поэтическое пространство повести. Событие выплывает вновь из глубины бессобытийной паузы – выплывает естественно, вольно, случайно: "В картинах я не знаток, но одна привлекла моё внимание… но поразила меня в ней не живопись…" Чем уже кругозор и специальный интерес армейского офицера, тем ближе выход с новой стороны в загадочную чужую повесть с её обширным и тёмным неспециальным смыслом, далеко превышающим его кругозор. Случай, бог изобретатель играет в широком, непреднамеренном ходе жизни, и он же есть мгновенное орудие Провидения, о котором мы должны говорить в ситуации нашей повести, если помним об уровне понимания, заданном нам Толстым. Провидение сводит концы истории, чтобы подвести ей не фабульный только, не формальный, но моральный итог.
"Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня". Конец и начало истории двух сходятся в жизни (рассказе) третьего. Они встречаются с этим третьим по отдельности, в разные эпохи своей и его жизни; они, когда сообщают свои эпизоды, удалены один от другого и от момента рассказа на большое пространство и время. От этого в малой сжатой повести большое художественное пространство и время. Узел события с его началом и концом завязывается на жизненных нитях, имеющих каждая своё другое начало и другой свой конец. Эти дальние начала и концы уходят за рамку повести, но чувствуются, расширяют её пространство.
Повесть распространяется вширь и в таких простых фразах: "…графиня посетила своё поместье только однажды, в первый год своего замужства, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнёсся слух…" Граф говорит рассказчику, что четыре года не брал в руки пистолета, рассказчик здесь же упоминает, что уж лет пять не имеет известий о Сильвио. Этими временными отметками выстраивается хронология сюжета, собираемая по крупицам исследователями, но они же строят в повести и её пространство. У рассказчика и персонажей разные даты и точки отсчета времени, что даёт нам почувствовать разные направления уходящих за повесть жизней. Так единое общее время членится и связывается по-разному, в разные личные хронологии, общее время множится в пространстве общей человеческой жизни на индивидуальные одновременные времена (то есть – каждый находится в своём реальном, а не в общем хронологическом времени, по будущему Бергсону, переживает свою персональную длительность) – и таким образом время события обращается как бы в пространство, сюжет повести – в её смысловой объём.
Конец и начало истории выстрела сходятся за пределами самой истории, за границами самого события, в жизни третьего, непричастного ей человека. Только здесь, на экране его восприятия, завершается истинно повесть двоих и подводится окончательный счёт. Здесь оба могут быть так законченно объективны. Поэтому их рассказы, обращённые как бы лицом к лицу и замыкающиеся друг на друге, обращены в то же время чужому, нейтральному третьему, "нададресату" в бахтинском смысле, без которого им нельзя обойтись. В этой своей обращённости вовне они освобождаются от замкнутости друг на друга в своём соперничестве и жизненном споре. За пределами своего события Сильвио с графом встречаются "идеально" в жизни (рассказе) рассказчика – в объективной среде, в духовном пространстве повести Пушкина. Концы с концами сходятся в третьем измерении, завершающем объективно историю двух. Два конца "одной прямой линии" фабулы сведены на третьей жизненной (повествовательной) линии, и из взаимопересечения и взаимоналожения линий образуется "область".
"Область поэзии бесконечна, как жизнь", но Пушкин "сжимает область". Что означают эти таинственные слова? Кажется, ещё не предложено толкование космического плана "Повестей Белкина" у Толстого в проекции на "феноменологическое описание" их внутреннего устройства. В болдинских повестях уравновешены два движения: рассказывание события расширяет "область", и оно же своими повествовательными кругами-обручами организует, определяет, "сжимает" её. Как сформулировано в недавней статье: "при переразложении истории, будь то её анализ или простой пересказ…". В виду имеется наш читательский пересказ, но самое сближение понятий анализа и пересказа в разговоре о "Повестях Белкина" – сближение верное и может быть обращено на внутреннее устройство повестей, в которых "переразложение истории" в рассказах и пересказах есть их конструктивный и в этом качестве как бы стихийно-аналитический принцип. Мы не забудем, что "анализировать этого нельзя", но мир житейской пушкинской прозы стихийно анализирует сам себя в рассказах и пересказах, автор же конструирует, организует этот мир, "сжимает область". Как различно это может происходить в разных повестях цикла, нам дано наблюдать как во внутреннем мире единой фразы из повести о смотрителе, так и в архитектонике столь особенной повести цикла, как "Выстрел". Здесь, благодаря её повышенному персонализму, "переразложение истории" особенно наглядно подано, здесь оно явлено как контрапункт двух напряжённо-персональных фокусов действия и рассказа. Это вокруг них "сжимает область" автор, одновременно расширяя поле и самое напряжение их противостояния не ослабляя и не снимая, но смягчая и разрешая объективным свидетельством постороннего повествователя; так остро отмеченные конец и начало истории рассредоточивая и разбрасывая во времени и пространстве, сводя за пределами самого события, перемещая в иное повествовательное пространство. И теперь мы можем сказать об этом последнем, воспользовавшись образом В. Н. Топорова, перефразировавшего известное откровение Паскаля и назвавшего особое пространство в особых текстах "усиленного" типа – мифопоэтических, художественных, мистических, – "пространством Авраама, пространством Исаака, пространством Иакова, а не философов и учёных", т. е. энергетически-напряжённым личностными энергиями, качественным пространством, в отличие от "геометризованного и абстрактного пространства современной науки", которому соответствует и наш обыденный бытовой вариант. Наверное, о подобном пространстве и можно сказать многосмысленным словом Толстого о том, что Пушкин "сжимает область". Это характеристика поэтическая и качественная. В обращении на повесть "Выстрел" она говорит о том, что широко раскинутые вокруг центральной истории пространственные координаты повести "сжимаются" в иное пространство другого плана и качества, но это нечто такое, что нужно определить этим словом, поскольку это то "место", в котором и происходит последняя и уже идеальная встреча протагонистов уже за пределами их события. Такова пушкинская повесть "в пространном своем значении" – верно избранное исследователем здесь слово.