Современная Пушкину критика восприняла повести с "мит-рофановской" их стороны: "Ни в одной из Повестей Белкина – нет идеи. Читаешь – мило, гладко, плавно; прочитаешь – всё забыто, в памяти нет ничего, кроме приключений. Повести Белкина читаются легко, ибо они не заставляют думать". "Потерянная для света повесть" Сенковского, за подписью А. Белкин, пародировала как бы отсутствие содержания в "Повестях Белкина". Во время дружеского обеда один из участвующих рассказал историю, из которой слушатели сумели запомнить только первые слова: "Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части". Рассказчик по просьбе слушателей повторил свою повесть, но и после этого её оказалось невозможно удержать в памяти. Так оказалась потеряна для света повесть.
С одной стороны, таким образом, в повестях нет ничего, кроме приключений, но в то же время и самое приключение, как какое-то ничтожное, можно забыть. Не только "идеи" нет, но и "митрофановский" интерес к голой фабуле не получает настоящего удовлетворения. Так в непосредственных реакциях критики отражался тот факт, что и фабула в "Повестях Белкина" не является самоцелью, не "довлеет себе самой".
Молодой Белинский писал в 1835 г. в "Молве": "Правда, эти повести занимательны, их нельзя читать без удовольствия; это происходит от прелестного слога, от искусства рассказывать (con-ter); но они не художественные создания, а просто сказки и побасенки". Белинский низко оценил "Повести Белкина", но его отрицательная характеристика интересна своей проблемностью. Он последовательно-односторонне воспринял действительную интенцию, в них заложенную, "белкинскую" природу повестей: ведь они действительно искушают читателя своей простотой и предлагают себя рассматривать как "просто сказки и побасенки"; но для Белинского это значило – "не художественные создания".
Однако когда четверть века спустя после этого отзыва Толстой захотел прочитать одну из повестей Белкина детям в Яснополянской школе, ожидая найти в этой повести именно то, что нашел в ней Белинский, – Толстому и нужны были "не художественные создания", – обнаружилась неожиданная для него картина: "После "Робинзона" я попробовал Пушкина, именно "Гробовщика"; но без помощи они могли его рассказать еще меньше, чем "Робинзона", и "Гробовщик" показался им еще скучнее. Обращения к читателю, несерьозное отношение автора к лицам, шуточные характеристики, недосказанность – всё это до такой степени несообразно с их требованиями, что я окончательно отказался от Пушкина, повести которого мне прежде, по предположениям, казались самыми правильно построенными, простыми и потому понятными для народа".
Так самые простые, "по предположениям", повести не прошли поверки на простоту и безыскусственное восприятие. При подходе к ним со специальным критерием простоты они оказались сложно и даже изощрённо построены. Особенно выразительно то, что слушатели не могли рассказать повесть. Несколько раньше Толстой же в известной дневниковой записи (1853) определил интерес пушкинской прозы (в отношении к новому интересу собственной прозы) как "интерес событий"; впоследствии эта формула сделалась популярной и стала в ряд с такими эпитетами пушкинской прозы, как линейная, глагольная, долженствующими передать её простой динамически-событийный характер. Но в яснополянском опыте в восприятии пушкинской повести выделились такие её моменты, которые нарушают, во всяком случае осложняют, чисто фабульный интерес, "интерес событий"; выступила на первый план повествовательная игра, "капризность постройки", мешающая воспринять самую фабулу; впечатление оказалось отнюдь не линейным.
В 1919 г. "Повести Белкина" стали одним из объектов, на которых оттачивалась опоязовская поэтика, – в статье Б. Эйхенбаума "Болдинские побасенки Пушкина". Б. Эйхенбаум принял как формулу Белинского, так и заключительную "мораль" "Домика в Коломне", для того чтобы снять вопрос о "смысле" и его истолковании: "ничего "выжать" из этих повестей ему не удалось – философия не поместилась", – комментировал он Белинского. "Повести Белкина" как "побасенки", таким образом, понимались не как произведения с незначительным содержанием (такими они были для Белинского), а как такие произведения, где очевидно дело не в "содержании". Так понимаемые, "Повести Белкина" оказались выигрышным материалом для выработки опоязовских принципов анализа произведения. Статья "Болдинские побасенки Пушкина" была написана почти одновременно с другой, программной статьёй Б. Эйхенбаума – о гоголевской "Шинели" – и представляет ей интересную параллель. Тот же метод подхода к произведению демонстрируется здесь на другом по своему характеру материале. Если в "Шинели" необходимо было преодолеть весомое "содержание", чтобы утвердить чистое построение сказа как художественную цель произведения, то в "Повестях Белкина" как бы нечего в этом отношении и преодолевать. Они не отягощены "идеей" и в этом качестве представляют для опоязовской аргументации, как своего рода "заумное слово", весьма показательный материал. Цель "Повестей Белкина", по Б. Эйхенбауму, всецело находится в литературной плоскости, эта цель – пародирование традиционных сюжетных схем. "Кому этого мало, кто скажет, что это – "только форма", и будет упорно разыскивать "смысл жизни" там, где его нет, тот пусть выводит мораль по способу самого Пушкина", – и Б. Эйхенбаум заключал свою статью последней строфой "Домика в Коломне".
Истолкованию ("выжиманию") смысла Б. Эйхенбаум противопоставил композиционные наблюдения. Всё своё внимание он обратил на "движение новеллы", тщательно отличая его от движения самых событий в новелле. "Сюжет, очень простой и похожий больше на маленький анекдот, особым образом развёрнут". Наблюдение показало, что во всех повестях Белкина, так или иначе, это развёртывание, построение сюжета, "походка, поступь" новеллы не совпадает с поступью рассказываемых в новелле событий, с их прямым ходом, композиция не совпадает с фабулой (не подобное ли явление зафиксировала и толстовская критика "Гробовщика"?). "При простой фабуле получается сложное сюжетное построение. "Выстрел" можно вытянуть в одну прямую линию – история дуэли Сильвио с графом". В "Выстреле", "Метели", "Станционном смотрителе" очевидно несовпадение хода событий с тем, как они развёртываются, рассказываются. По-иному подобное несовпадение осуществляется в "Гробовщике"; процитируем то, что говорит Б. Эйхенбаум об этой повести.
В "Выстреле" и "Метели" композиционная задержка и остановка действия – "кажущаяся – на самом деле сюжет идёт прямо к своей развязке, и все события получают свое должное развитие. В "Гробовщике" – иначе. Всё до известия о смерти купчихи Трюхиной и появления мертвецов кажется только приготовлением к повести, только завязкой, между тем как оказывается, что сами события именно на этом месте останавливаются, и повесть никуда дальше не идёт. Сон гробовщика служит мотивировкой для кажущегося движения. Повесть разрешается в ничто – не произошло ровно ничего, даже Трюхина не умерла. Получается нечто вроде каламбура – тут-то, верно, больше всего "ржал и бился" Баратынский."
"В "Гробовщике" – игра с фабулой при помощи ложного движения: развязка возвращает нас к тому моменту, с которого началась фабула, и уничтожает её, превращая рассказ в пародию".