Обращение – традиционная лирическая фигура; природе лирики отвечает, видимо, отношение к миру во втором лице (как в третьем лице относится к миру эпос). В эпическом мире автор более или менее скрыт в творении; в лирическом мире он, скорее, в процессе творения, в самом состоянии творчества. Поэтому пушкинская поэтика обращения – одна из первичных тем для пушкинистского изучения, очень немалая тема. Немалая и размахом материала, и картиной эволюции. У молодого Пушкина риторические обращения – на каждом шагу. В "детской оде" ("Вольность") он восклицает: Беги, сокройся от очей, / Цитеры слабая царица! / Где ты, где ты, гроза царей, / Свободы гордая певица? А дальше ставит в позу второго лица едва ли не всё, о чём заговорит, – тиранов мира, падших рабов, владык, мученика ошибок славных (Людовика XVI), самовластительного злодея (Наполеона?). В "Наполеоне" (1821) предмет обращений – не только герой (О ты, чьей памятью кровавой…), но и Россия, солнце Австерлица, пожар Москвы и краткий наш позор. Риторическая инфляция творящей лирической силы здесь налицо. И как она по ходу лирики Пушкина собирается, концентрируется, уплотняется и сжимается экономно и мощно – тому волшебные пушкинские примеры мы и пытались здесь рассмотреть. Всего лишь одним стихом, пересекающим энергетически лирический текст, преображается весь лирический мир.
(И надо бы в заключение хотя бы в скобках – или, может быть, на полях уже не пушкинской лирики, а нашего о ней размышления, – объясниться по поводу этого сильного слова, каким мы здесь пользуемся, – преображение. В христианской философии это большое слово, говорящее о просветлении мира как цели нашей жизни и всего мирового процесса. Так по праву ли мы прибегаем к нему, говоря всего-навсего о лирическом стихотворении вполне светского содержания? Но, не касаясь уже искусства в его полноте, лирическое искусство не есть ли особая сила подобного просветления нашего существования, свет, который во тьме нашей жизни нам светит? Свет – "сверхматериальный, идеальный деятель", дал ему сто лет назад прекрасное определение Владимир Соловьёв. Попробуем определение это занять у философа, чтобы сказать про лирику – может быть, она в большом кругу искусства, как и музыка, наиболее идеальный деятель. И действует в мире лирическом этот деятель разнообразно – и улыбкой нежной любви, и энергией заступничества за человеческую душу, защитой. И не заказано большое религиозное слово филологу в его погружении в лирический мир во всей его конкретности. Обращение – одна из форм нашей речи, которой в речи лирической принадлежит, наверное, роль особенная; это, может быть, вообще её ключевая фигура, ведь пафос лирики – мир во втором лице. … Жизнь, зачем ты мне дана? Это ведь тоже предмет обращения у того же поэта в том же 1828 году. Так что есть прямой путь от фигуры поэтики к высшей лирической цели: композиционная форма лирической речи и есть её конкретная сила, проводник того света, какой приносит лирика в наше существование.)
О жёны Севера, меж вами…
Всё же мне вас жаль немножко…
1965, 2003
О смысле "Гробовщика"
Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается.
Толстой о "Повестях Белкина"
1
Предлагаемая статья представляет собой попытку "прочитать" одну из пушкинских "Повестей Белкина". В пушкинской критике всегда была камнем преткновения интерпретация этих простых повестей. Всегда считаясь "простыми", они тем не менее стали объектом непрекращающихся истолкований и приобрели в литературоведении репутацию загадочных. Вокруг "Повестей Белкина" в критике создалась ситуация, которую предупредил сам Пушкин своей пародией:
Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
По поводу "Повестей Белкина" вспоминали эту концовку "Домика в Коломне" (а Б. М. Эйхенбаум, как мы увидим, принял эту пушкинскую "мораль" как теоретически отправной пункт своего анализа "болдинских побасенок Пушкина").
Владислав Ходасевич, однако, заметил об этой "на первый взгляд шуточной, но пожалуй – многозначительной строфе" болдинской поэмы: "В этом предложении – ничего больше не "выжимать" из рассказа – есть гениальное лукавство. Именно после таких слов читателю хочется "выжать" больше, чем это сделал сам поэт". Очевидно, подобным образом обстоит дело и с "Повестями Белкина".
Всякий, кто пробовал пересказать эти повести аналитически, выделяя ("выжимая") их основное значение, знает, как трудно оказывается это сделать. Кажется, что их можно, по слову Пушкина, "просто пересказать" – и только.
Рассчитанные как будто на простое нерасчленённое восприятие, "Повести Белкина" тем не менее побуждают к интерпретациям. И они поистине представляют собой пробный камень литературоведческой и критической интерпретации, который, как сказано, всегда был камнем преткновения. Исследователи стремились за простым текстом прочитать скрытый смысл. В своё время М. Гершензон предложил аналогию между чтением пушкинской повести и разгадыванием загадочной картинки.
В статье о "Станционном смотрителе" М. Гершензон писал: "Иное произведение Пушкина похоже на те загадочные картинки для детей, когда нарисован лес, а под ним написано: где тигр? Очертания ветвей образуют фигуру тигра; однажды рассмотрев её, потом видишь её уже сразу и дивишься, как другие не видят… Идея нисколько не спрятана, – напротив, она вся налицо, так что всякий может её видеть; и однако все видят только лес".
Предложившим это уподобление критиком руководило то чувство, что простой рассказ пушкинской повести "значит" что-то, о чём-то нам говорит, что повесть не просто равна своему тексту, но имеет некоторый "второй план" своего истинного значения, который, однако, неразличимо слит с первым планом простого рассказа – с "очертаниями ветвей" в гершензоновской аналогии. Метод разгадывания, обоснованный Гершензоном, и есть характернейший метод критической интерпретации. И, кажется, "Повести Белкина" в особенности обрекают гадать о их смысле. Однако разгадывание Гершензоном пушкинских повестей как раз показывает, насколько недостоверен этот метод, притом особенно по отношению к таким произведениям, как пушкинские повести. Что получается у Гершензона? "Очертания ветвей", т. е. самый текст повестей, не имеют самостоятельного значения, а только служебную функцию, одновременно скрывая и содержа в себе, по существу, ничего общего не имеющую с ними "фигуру тигра", будучи лишь "обманными деревьями"; так, вступление о станционных смотрителях в разгадываемой критиком повести "усыпляет читателя", чтобы затаить от него "идею". В подобном истолковании повесть становится иносказанием аллегорического характера. Интерпретации Гершензона возникли в атмосфере воздействия русского символизма начала XX века и стремились открыть "символический замысел" "Станционного смотрителя" и "Метели", однако истолкование: "Жизнь – метель, снежная буря (…) такова жизнь всякого человека…" – скорее аллегорическое, нежели символическое. "Идея" "Станционного смотрителя" в разгадке Гершензона (старый смотритель наказан за доверие к ходячей морали, выраженной в немецких картинках на тему о блудном сыне; тирания ходячей морали – "вот мысль, выраженная Пушкиным в "Станционном смотрителе"") также очень бедна по отношению к полноте нашего впечатления от этой повести. "Идея" именно выжата, а не раскрыта, значение повести не прочитано, а скорее вычитано.
Более тонко рассматривал два плана "Повестей Белкина" В. С. Узин: "Эти маленькие незатейливые "истории" обращены одной своей стороной, своей твёрдой корой, к Митрофанушке, к "беличьему" мироощущению Белкина, а ядром своим – к взыскательному, грустному созерцателю жизни. Самое явление жизни и тайный смысл её здесь слиты в такой мере, что трудно отделить их друг от друга". "Митрофановский" интерес воспринимает в повестях "голую фабулу с её плавным разворачиванием", которая для Митрофана "довлеет себе самой": "чисто внешний покров событий, механическое сцепление действий он предпочитал их внутренней телеологической связи".