Через несколько дней Анастасия Васильевна Копшивова привела нас с Милуше Задражиловой и Сергеем Давыдовым на Ольшанское русское кладбище, где лежит эмиграция. Первые могилы: П. И. Новгородцев – основал русский юридический факультет при университете в Праге. А. Т. Аверченко, А. А. Ки-зеветтер – памятник на его могиле работы А. С. Головина – мужа поэта Аллы Штейгер-Головиной, из бемовского "Скита поэтов". А. В. говорит, что есть и бюст Бема работы Головина, он в частных руках, и его никто не видел. П. Н. Савицкий, бывший директором русской гимназии в Праге, его увезли тоже в 45–м, 10 лет отсидел в СССР, вернулся и затем посидел ещё раз уже здесь за стихи, изданные в Париже. Михаил Васнецов, отец Михаил, сын художника Виктора Васнецова, был математиком, стал священником. С. Д.: – Он меня крестил в 1945–м в подвале профессорского дома на Бучковой улице, там была русская церковь, и сейчас она там. А сын его Виктор это были друзья с отцом, и тоже его увезли в 45–м. Он потом обосновался в Киеве. А. В.: – Да, они по спискам работали (СМЕРШ), успели за 6 недель почти всю русскую Прагу выловить. А вот это был сотрудник русского заграничного архива, и обратите внимание – дата более поздняя: Николай Петрович Цветков, и на памятнике написано: проживал в Праге до 14.6.1946. Когда передавали архив в Москву, он его готовил к передаче, его приглашали в советское посольство, очень благодарили, хотели премировать деньгами, он отказался, а вскоре потом забрали. Было также много галлипо-лийских, лемносских крестов, остался только один, в 1945–м их свинчивали. Есть фотография: о. Сергий Булгаков держит речь над галлиполийской могилой, а русская церковь, которую вы видите, ещё готова только на половину. Вот ряд (обращаясь к Давыдову), если бы ваш дед остался в живых, он был бы здесь, это был почётный ряд.
Почти в эту минуту к нашей группе подошёл пожилой человек, Владимир Алексеевич Гавринёв из их общества, и первое, что он сообщил, всех взволновало очень: он нашёл в заметках священника, обнаруженных им в архивах Митрополичьего совета, запись о том, что А. Л. Бем похоронен здесь в мае 1945 г. на участке 19 в районе могилы 405. Стали искать, но номера могил очень стёрлись, и точно трудно было определить, но с того места примерно Сергей Давыдов взял горсть земли. Если это так – а в это сразу поверили – то, значит, его не увозили в лагерь в СССР, и он умер в Праге тогда же. Три существующих версии: выбросился из окна одной из пражских вилл, занятых СМЕРШ'ем, был расстрелян в тюрьме на Панкраце, был увезён в лагерь. Сергей рассказывает, что видел бумагу, подписанную якобы им уже в августе 45–го, но скорее всего это не его почерк. В следующие дни были высказаны сомнения и в новой версии о записи священника: она должна быть опубликована и исследована, если он был похоронен здесь, то как могли не сообщить семье, хотя бы тайно? А. В.: О Валленберге слышали? Вот и тут в этом роде.
В последнее утро перед отлетом – моим в Москву, Сергея в Америку – мы с ним встретились у профессорского дома на Бу-бенче, Рузвельтова ул. (тогда была Бучкова), 27–29. Большой и длинный пятиэтажный дом, занимающий почти целый квартал, на нём две доски, по-русски и по-чешски, поставленные обществом Быстрова: "Настоящие дома построены в 1924–1925 гг. чешско-русским профессорским строительным и квартирным товариществом в Праге. Сие основали эмигранты из России, которых после наступления коммунистического террора новой родиной стала демократическая Чехословакия. В 1945 г. большинство жителей этих домов было захвачено НКВД в советские концлагеря. Семьи их в пятидесятые годы были насильственно выселены. Сохранилась только Православная церковь. Комитет "Они были первыми", 1995.
Воздвигнуто с субсидией Министерства культуры Чешской республики"".
Никто из потомков прежних жильцов в профессорском доме уже не живёт, но в подвальном помещении в самом деле служит русская церковь, та самая, где Сергея крестил в 1945–м отец Михаил Васнецов, и мы с Сергеем были в это утро на литургии. Небольшое сакральное пространство в подвале теперь обычного пражского дома, было на службе человек 10, видимо, свои, постоянные прихожане. Вышли со службы, простились, Сергей подарил мне ксероксы – оттиски воспоминаний матери (Татьяна Рейзер (Бем). Украденное счастие – в двух выпусках: Russian and Ukrainian emigration in Czechoslovakia 1918–1945, sb. 2, 3, Praha, 1995) и фото из той самой газеты 1957 г., где он снят затылком перед Хрущёвым, – и разъехались в разные стороны света. Православной церковью в подвале бывшего русского профессорского дома и завершился мой пражский десятидневный сюжет июня 1998 года.
В газете под фотографией – текст по-словацки: "Всю жизнь я буду помнить этот миг – сказал счастливый пионер". И верно: помнит.
Москва, июль 1998
Русской музы близнецы
Дельвиг, Пушкин, Баратынской,
Русской музы близнецы…
Так писал уже старый Вяземский, творя поэтические "Поминки" (название стихотворения). Дельвиг первый как старший Пушкина на год, а Пушкин на тот же год Боратынского старше. Но они и умерли в том же порядке, и Вяземский называет их друг за другом в порядке своих "поминок". Так или иначе, этот порядок имён у Вяземского даёт программу двухсотлетних годовщин в наши дни. Дельвига вспомнили тихо, Пушкин гремел и занял весь прошлый год, теперь двухсотлетие Боратынского является в тени отзвучавшего только что пушкинского. Боратынский является более скромно, но, во-первых, слово это так идёт Боратынскому, это была его осознанная позиция в поэтической истории:
Отныне с рубежа на поприще гляжу -
И скромно кланяюсь прохожим.
Музу его Иван Киреевский назвал скромной красавицей. Нужно проникнуть в этимологическую глубину этого эпитета, чтобы почувствовать точность его в отношении к Боратынскому. "Скромный" связано с "кромом", огороженным внутренним местом (с ним связан и "кремль"), "укромом": заключённый в рамки, сдержанный, ограниченный в этом смысле, но и собранный, сосредоточенный, крепкий в себе. О "скромности" в этом богатом смысле поэзии Боратынского сказал опять Киреевский – он сказал о "поэзии, сомкнутой в собственном бытии".
И затем: да, это двухсотлетие в тени того, что только что отгремело, но вот, например, Иосиф Бродский сказал, что "Запустение" Боратынского – лучшее русское стихотворение. В присутствии Пушкина лучшее. Помню, прочитавши это у Бродского, я был ему благодарен и при единственной встрече с ним сразу это ему сказал.
Пушкин и Боратынский, а лучше так – Боратынский и Пушкин, потому что первое имя представляет в этой паре проблему большую: конечно, пишут об этом, тем не менее тема эта ещё не проявлена филологически, не сформулирована так, как в своё время была Тыняновым сформулирована тема – Пушкин и Тютчев. Не в том было дело, как Тынянов её решал, а как её ставил – остро-проблемно. Тынянов затеял филологическую интригу, не отпускающую нас до сих пор. Такой интриги о Боратынском и Пушкине нет ещё, и она должна быть завязана. Пушкин, как все знают, наговорил о Боратынском много хорошего. Но с поворотного 1830 года Пушкин о нём замолчал. Как раз тогда, когда Боратынский начал перерастать себя, каким его Пушкин хвалил – как "нашего первого элегического поэта". Начал перерастать в "элегического поэта современного человечества" (Н. А. Мельгунов). И, пожалуй, не в том вопрос, что Пушкин о Боратынском сказал, а почему он в тридцатые годы о нём замолчал. Отчего такое разминовение близнецов одной музы в наступившее глубочайшее для обоих время, тайна провала их поэтического союза как раз на пороге величия Боратынского.
Наконец, помянутый Тютчев. Не за горами и двухсотлетие тютчевское. И оно не останется просто само по себе, без переклички с двумя прошедшими перед ним. Попросив прощения у Вяземского (и особенно у Дельвига), прочитаем так:
Пушкин, Баратынский, Тютчев,
Русской музы близнецы…
Пора связать три эти имени вместе и рассмотреть это тройственное созвездие на пятачке в четыре года русской поэтической истории. Тоже нетронутая задача для понимания – как троицы в целом, так и каждой из трёх ее образующих пар.
2000
Юз Алешковский как собственный текст
В Юзе есть гениальность такая, какая не умещается в тексты. И во всё его собрание сочинений трёхтомное, которое я воспринял как его последнюю шутку. Надо ведь: Юз – и собрание сочинений.
Мне жаль, что нынешний Юз-прозаик, даже – представьте себе, романист – романист, поставим так ударение, – как-то заслонил его раннюю лирику, его старые песни. В тех первых песнях – я их всё-таки больше люблю, может быть, потому, что иные из них рождались у меня на глазах, – что он делал в тех песнях? Он в них послал весь этот наш советский порядок на то самое. Но сделал это не как хулиган, а как поэт, у которого песни стали фольклором и потеряли автора. В позапрошлом веке было такое – "Среди долины ровныя…", "Не слышно шуму городского…", "Степь да степь кругом…". Тогда – "Степь да степь…", в наше время – "Товарищ Сталин, вы большой учёный". Новое время – новые песни. Пошли приписывать Высоцкому или Галичу, а то кому-то ещё, но ведь это до Высоцкого и Галича, в 50–е ещё годы. Он в этом вдруг тогда зазвучавшем звуке неслыханно свободного творчества – дописьменного, как назвал его Битов, – был тогда первый (или один из самых первых).