А. В.: Объяснение следует. Он ещё с конца прошлого века занимался сельскохозяйственной кооперацией на Дону, был основоположником донских кооперативных обществ, это до ваших колхозов была там кооперация, и они покупали для станиц сельскохозяйственные машины в Европе, и ездили покупать их в Австро-Венгрию, в основном в Чехию, которая была промышленной частью Австро-Венгрии, платили своим сырьём. Дед был председателем одного из этих обществ и ездил в Чехию покупать машины и заключать договоры ещё до 1914–го. А последняя его поездка в Прагу была уже после европейской войны и во время нашей войны гражданской, и ездил он уже от имени правительства Юга России, т. к. был членом этого правительства. Сергей Владимирович Маракуев его звали. Его личный архив сейчас в Москве, 20 коробок в ГАРФ'е, куда он попал с вывезенным из Праги заграничным русским архивом, там я видела и материалы деда. Так вот, он выехал в Прагу делать закупки и взял с собой мою мать будущую, а пока он был в Праге, не стало ни правительства Юга России, ни донских кооперативных организаций, не стало ничего. Это был 1920–й. Он собирался вернуться и взял с собой только младшую дочь. Жена осталась дома, и он её больше не видел. Старшая дочь была уже замужем и тоже осталась в России. Было ещё два сына, один был в кадетском корпусе в Новочеркасске и с корпусом был эвакуирован на тот же Лемнос, но они там с моим отцом не знали друг друга, это были чужие люди. Второй сын оказался на другом конце земли в Харбине. Семья была совсем разбросана. Потом оба сына с отцом встретились в Праге, только старшая дочь осталась на родине. С Лемноса дядя Юра тем же путём приехал учиться в Прагу, и этот харбинский, когда его отыскали, тоже. С. Б.: А кто искал?
А. В.: Дед из Праги искал своих детей. Искал через газеты. В ГАРФ'е я нашла в газетах: кто знает о судьбе Дмитрия Сергеевича Маракуева, сообщите туда-то. Тогда искали друг друга в эмигрантских газетах до конца 30–х годов, да и в советских газетах в 20–е годы. Искали родных, ровесников, однополчан. Так что дядю отыскали, и он тоже приехал в Прагу. А другой брат с Лемноса, как мой отец. И он, когда ехал с Лемноса, не знал, что отец его в Праге. Ну вот. И дед, так как он занимался сельскохозяйственной кооперацией, стал директором того института, где учился мой отец, и был директором с начала 20–х до 1935–го. Так отец познакомился с матерью. Русская акция была рассчитана на 5 лет, но растянулась и дальше. Это была одна возрастная волна, и новых студентов не было. Но, во-первых, с самого начала кроме этих будущих студентов брали русских детей, сирот, инвалидов, и устраивали русские школы и детские сады. А затем у студентов родились дети.
С. Б.: И на детей этих первых стипендиатов распространялась акция?
А. В.: Да, получилось так, хотя потом был кризис, и чешское общество начало кричать, ведь прошли те пять лет, но русские гимназии и детские сады, в которых были дети этих молодых, действовали до 1945 года.
С. Б.: Даже под немцами?
А. В.: Даже под немцами оставались русская реальная гимназия и детские сады. Не было высших училищ, университетов, но и чешских не было, их немцы закрыли в 1939–м, оставались только немецкие. Но русская гимназия в Праге существовала. В 45–м году уже её смели Советы, а не чехи.
С. Б.: И на Вас это тоже распространялось, когда пришло Ваше время?
А. В.: Когда пришло моё время, гимназии уже не было. Я 1936 года рождения. Но моя сестра на 6 лет старше ходила в русскую гимназию на Панкраце. Самая известная и большая гимназия была в Моравской Тшебове, её стараниями Аделаиды Владимировны Жекулиной (бабушки Жекулиной) перевезли из Константинополя не только со всеми учениками, но и с поварами. История этой гимназии – это была моя тема в педагогическом институте Академии наук, где я раньше работала.
М. З.: Приход Советов дотронулся до Вашей семьи?
А. В.: Естественно, дотронулся. Потому что это был конец жизни моего деда. Ещё я забыла сказать, это важно. Он не только был директором института, он был председателем чехословацкой секции объединения казаков Дона, Кубани и Терека. Это была в основном материальная поддержка своих в разных странах. Председателем объединения был атаман Богаевский, он сидел в Париже. Дед содействовал переводу Донского исторического архива из Белграда в Прагу, этот архив стал частью русского заграничного архива и тоже попал после войны в Москву.
С. Б.: Так что для наших в 45–м это могло быть причиной или поводом его брать? Одно название каково: казаки Дона, Кубани и Терека.
А. В.: Да, но посчитайте, сколько лет было деду, если он родился в 1872–м.
С. Б.: Семьдесят три.
А. В.: Я член общества Быстрова, которое пытается добиться – нет, не реабилитации – зачем нам это, – а разъяснить судьбу. Потому что никто у вас не сказал – да, мы их арестовали, вывезли, осудили, они там умерли, это никто не сказал. Мы в этом обществе смотрели на возраст арестованных в 45–м. Дед мой принадлежал к довольно узкому слою самых старых арестованных. Основная масса – лет от 45 до 55–ти. Ещё старше деда был князь Пётр Долгоруков, ему было 79. Он был председателем разных обществ, комитета по организации дней русской культуры, юбилея Пушкина в 1937–м, один из лидеров кадетской партии. Младший брат его Павел был наивный русский дворянин, в Париже, и оттуда в 20–е годы ушёл, перешёл советскую границу, ушёл в СССР и там погиб.
С. Б.: Это ведь "Подвиг" Набокова? Прототип? В подробностях не очень похоже: Павлу Долгорукову было уже 60, когда он в 1926–м ушёл в СССР и в 1927–м был расстрелян в Харькове. Но эта история прошумела тогда, и Набоков сразу после писал свой "Подвиг".
М. З.: И как это было, когда их брали?
А. В.: Они здесь сидели и говорили: это нас не касается, мы ни в чём не виноваты перед отечеством, это была первая теория. Вторая теория: мы слишком стары, и третья: у нас чешское гражданство, мы чешские граждане. А у кого не было чешского гражданства, были нансеновские паспорта, признанные во всей Европе, кроме Советского союза. И у деда был нансеновский паспорт.
М. З.: И как приходил СМЕРШ?
А. В.: У него были списки, и их нетрудно было составить: в Праге было сначала советское торгпредство, с 1936–го посольство, а эмиграция не скрывалась, веря в чехословацкую демократию, а о НКВД у них было очень наивное представление. Но есть и версия, что были кое-какие наводчики из своей среды. Мне было девять лет, и многое проходило мимо меня, это не было на моих глазах, у деда была своя квартира, он с нами не жил.
С. Б.: И его судьба?
А. В.: О ней мы не знали до 1992 года, хотя вначале были всякие письма, запросы, международный Красный крест вступался. Это было в 1945–1948–м, когда можно было ещё куда-то обращаться – в Министерство иностранных дел, в Красный крест, потом уже было нельзя, после февраля 48–го. А в 92–м общество Быстрова подало официальный запрос – через посольство в Москву – со списком арестованных, и всё-таки мы получили кое-какие ответы. О деде – что его арестовали 20 мая 1945–го, осудили в июле.
С. Б.: Где судили?
А. В.: В пересылочной тюрьме, без указания места. Приговор – 8 лет (ему было 73) в исправительно-трудовом лагере. В августе он умер от воспаления легких, так что всё это заняло три месяца. И сообщили, что полностью реабилитирован в 1991–м – кому они сообщили это? Когда уже некому было сообщить, все умерли – жена и все детки, только вот внучке.
С. Б.: А про других что сообщили?
А. В.: О четверти или трети из списка ничего не ответили, в том числе о князе Долгорукове, самом старшем, о последнем российском после от Временного правительства, Рафальском. Советская сторона просила, чтобы наш запрос был конкретным: вы нам скажите, кого и когда мы арестовали, и мы поищем, а то у нас их столько… Понимаете, мы были должны им это о них сообщить.
М. З.: Сколько официально было признано расстрелянных? А. В.: Кажется, только трое.
С. Б.: Но часто сообщали ложные сведения и о дате, и о причине смерти. Как была официальная дата – 1943 – в том числе как дата смерти Павла Флоренского, и только недавно признали, что он был расстрелян в 1937–м.
А. В.: Надо сказать, что немцы в этом отношении были аккуратнее – как правило, сообщали родным и посылали даже ложку пепла.
С. Б. Не знаю, что жутче.
А. В. Да, но там по крайней мере можно было узнать о судьбе. С. Б.: Сколько было всего арестовано?
А. В.: Этого я не знаю. Мы подали приблизительно 300 имен, но это только часть, ведь прошло столько лет, у многих не было уже родственников, многие были холостяки, потом большинство в нашем списке были пражские, а русские жили не только в Праге. Сколько было всего, уже не узнать.
С. Б: И о Беме ничего не ответили?
А. В. О Беме тоже ничего не ответили. У нас на каждого был поименный лист, и требовали ответа: арестован кем, на основании чего, осуждён когда, там были и вопросы как бы наивные, о которых мы знали, что они наивные, но с точки зрения чешской или европейской юриспруденции они были законные: какие были свидетели обвинения, свидетели обвиняемого. Знали, конечно, что ничего такого не было. Ответы были очень простые: у большинства измена родине – им засчитали в 1945–м 1920–й год, – а также членство в белогвардейских организациях – а, конечно, все студенты были членами каких-нибудь бесчисленных организаций – молодежных, сокольских, хоров каких-нибудь – это тоже считалось.
С. Б.: Анастасия Васильевна, а когда Вы занялись вашей эмиграцией?