В "Путях русского богословия" о. Георгия Флоровского (1937) идея книги 1929 г. была принята и определена как философская полифония: "Заслуживает полного внимания мысль о философской полифонии у Достоевского". В книге, однако, это мысль филологическая, осуществлённая здесь в виде бах-тинского парадокса об авторе и герое. Критики этого парадокса напоминали автору ту классическую истину, что автор есть автор, герой есть герой. Как будто сам он не знает этого и не написал ещё до "Достоевского" трактат на эту тему. Но Достоевский интересовал Бахтина как неклассический случай. Достоевский "не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа" (6, 11). Вот типичный для Бахтина ход мысли, а слово "не укладывается" – любимое слово; он любил всё то, что "не укладывается". Рабле тоже у него "ни на что не похож" в европейской литературе. Это своё внимание к явлениям уникальнейшим он доводил до предела, индивидуализируя их до предела, но тем самым их изолируя, изымая их из нормальной истории литературы и вызывая естественную оппозицию со стороны нормальной филологической науки.
Так и идею свободы героя от автора у Достоевского он довёл до предела того, что возможно в литературном произведении вообще. Это концепция на грани возможного. Но такая и отвечает, по Бахтину, поэтике Достоевского. Бахтин её описывает как почти невозможную – но тем самым он, кажется, описывает некую мировую ситуацию, не только литературную.
Он описывает ситуацию утопическую – а впрочем, возможно, осуществившуюся в метаистории. Утопическая идея его конструкции в том, что "и невозможное возможно" в этом особом и исключительном случае, какой для него явил роман Достоевского. Ведь и сам Достоевский разве не провоцирует на столь экстравагантный взгляд на себя и на свой роман? Парадокс Бахтина об авторе и герое "не укладывается" в сознание. А сходящиеся параллельные неевклидовой геометрии укладываются? Но разве не сам Достоевский провоцирует на эту аналогию тем нервным интересом к сходящимся параллельным, что, со скрытой ссылкой на Лобачевского, обнаруживает Иван Карамазов? "Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про Бога понять". И, в пику евклидову уму героя, страстно им утверждаемому, не строит ли автор свой неевклидов мир? Если так, то такой "словесный объект" филология М. Л. Гаспарова исключает из филологического изучения в принципе; и не только исключает, но и "следит", чтобы исследователи "не применяли неевклидовы методы к таким словесным объектам, для которых достаточно евклидовых". Так и гаспаровская филология на протяжении уже четверти века неустанно "следит" за бахтинской.
Наконец – центральный полифонический тезис этой последней формулирует парадокс, заложенный в мировую жизнь вообще: авторский замысел Достоевского "как бы предопределяет героя к свободе" (6, 18), – что побуждает вспомнить иной авторский замысел, предшествовавший роману Достоевского; как заметила Н. К. Бонецкая, этот тезис, вызвавший столько недоумений, есть, собственно, перефразировка вероучительного положения о сотворенной свободе человека.
Обратим внимание: на той же странице, где Бахтин формулирует свой парадокс об авторе, предопределяющем героя к свободе, он ссылается в подтверждение на идеи новой математики: "Относительная свобода героя не нарушает строгой определённости построения, как не нарушает строгой определённости математической формулы наличие в её составе иррациональных или трансфинитных величин" (6, 18). Пониманию бахтинской книги ещё предстоит выяснить, в каких связях и соотношениях работают и "играют" в ней музыкальные и математические аналогии и метафоры.
Итак, полифония по-бахтински – это как термин "просто метафора", как идея – это гипотеза (если же принять трансмузыкальный анализ Махова, далеко не просто метафора). Это гипотеза о том, что возможно теоретически невозможное – недопустимая в нормальной эстетике степень свободы героя. Для чего такая степень свободы героя? Для испытания свободы человека. Об этом вновь Вячеслав Иванов, с отсылкой к библейскому первособытию (скрыто заложенному, как "вековой прототип", и в бахтинской полифонии): "Достоевский был змий, открывший познание путей отъединённой, самодовлеющей личности и путей личности, полагающей своё и вселенское бытиё в Боге. Так он сделал нас богами, знающими добро и зло, и оставил нас, свободных выбирать то или другое, на распутье".
В полемике с формалистами в 1924 г. Бахтин заметил, что у них "поэтика прижимается вплотную к лингвистике" (1, 269). Но к чему "прижимается" его собственная поэтика в книге 1929 г.? К чему-то тоже она прижимается – к каким-то общим бахтин-ским началам, к предмету же – самому Достоевскому – относится со значительной теоретической дистанции, что и порождает вопрос о соответствии предмету. Она имеет перед собой некоторый теоретический, идеальный объект – в европейской эстетике начала ХХ в. он известен под названием эстетического объекта, отличаемого от конкретного "материального произведения" (1, 274–275); это есть философский, духовный эквивалент, соотносительный произведению, но не совпадающий с ним (из гаспаровской филологии эстетический объект, очевидно, исключается в принципе). Именно эстетический объект, по слову В. Н. Волошинова в одной из статей того же 1929 г., представляет собой "синюю птицу" творческого стремления художника и интерпретатора. Роман-трагедия Вячеслава Иванова и полифонический роман Бахтина и были такие пойманные, как они полагали, синие птицы (а между ними ещё была модель идеологического романа Достоевского в статье Б. М. Энгельгардта 1924 г.). Полифоническим романом Достоевского и именуется в книге та общая модель его творчества (эстетический объект), которая описывается как бы сквозь произведения Достоевского как таковые.
Этот ультратеоретический уровень рассмотрения Достоевского в книге и порождает массу вопросов, недоумений и возражений. В наши дни у книги странная репутация. Она у нас на почётном положении "памятника", на неё по-прежнему много ссылаются, но нынешней армии "достоевсковедов" она не очень нужна, наша новая достоевсковедческая волна, весьма активная, обходится без Бахтина, и говорится прямо, что знаменитая книга уже отошла в историю. Есть, однако, и другое впечатление – что она остаётся невостребованной, чему почётное положение памятника только способствует. Мы когда-то приняли книгу как философский ключ к Достоевскому – именно здесь остаётся вопрос и сомнение, притом вопрос и сомнение адресуются прежде всего литературоведческому исследованию.
Десять лет назад на страницах журнала "Новое литературное обозрение" прозвучало – не как вопрос, а как утверждение – "Чего Бахтин не смог прочесть у Достоевского". Кэрил Эмерсон недавно рассказала на страницах "Вопросов литературы", что это заглавие было тенденциозно её статье приписано редакцией "НЛО". В статье, тем не менее, речь в самом деле идёт о том, о чём говорит приписанное заглавие. И это законное направление интереса – да, наверное, многого в Достоевском Бахтин не смог – или же не захотел – прочитать. Но вопрос – что же он смог прочитать в Достоевском, чего не смог никто до него. И тут остаётся неясность.
Кэрил Эмерсон говорит о бахтинском логоцентризме в ущерб визуальной и чувственной сфере, которую у Достоевского он просто не замечает, это его "слепая зона". И это так, но это в книге осознанно так. Мы здесь читаем, что герой Достоевского – не характер, не образ, а "полновесное слово, чистый голос, мы его не видим, мы его слышим…" (6, 63) Однако нет сомнения в том, что мы достаточно много видим у Достоевского, и "чистые голоса", как остроумно заметил один из критиков книги (С. Ломинадзе), не убивают старушек топором.