Я у батюшки в терему, в терему,
Я у матушки в высоком, в высоком.
Здесь удивительно отношение между словами, удивительная память, так сказать, мысли в языке, при устройстве слова. Две, кажется, фразы, но их проникает синтаксическая связь; можно бы подумать, что говорится про два терема и разделяются слова: у батюшки, у матушки, тогда как напротив они прямо относятся друг к другу, и тесно соединяются; фраза такова: я у батюшки и у матушки в высоком терему; но несмотря на разделение, сохранена связь между словами, и над отдельными формами фраз является сила синтаксиса, соединяющая их в одну; так что если надписать одну фразу над другою, то каждое слово соединяется с написанным под ним словом. Здесь выражается особенная грация, особенная сила и гибкость синтаксиса; здесь видим мы явление, знаменующее полную его свободу. Мы можем привести такие же и подобные тому примеры из древних русских стихотворений, собранных Киршею Даниловым:
Отстает добрый молодец от отца, сын от матери…
Также:
Пир на веселе, повел столы на радостях…
Также нельзя не привести здесь русскую песню:
Как вечор мне подруженьки косыньку расплетали,
Они золотом перевели мою,
Они жемчугом убирали ее [303–304].
П.Н. Рыбников
Заметка собирателя // Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 3 т. Т. 1. Петрозаводск, 1989
Напев былины был довольно однообразен, голос у Рябинина, по милости шести с половиною десятков лет, не очень звонок; но удивительное умение сказывать придавало особенное значение каждому стиху. Не раз приходилось сбросить перо, и я жадно вслушивался в течение рассказа, затем просил Рябинина повторить пропетое и не хотя принимался пополнять свои пропуски. И где Рябинин научился такой мастерской дикции: каждый предмет у него выступал в настоящем свете, каждое слово получало свое значение! [58]
При ближайшем знакомстве с певцами, я заметил, что они не всегда поют былины совершенно одинаково. Это происходит от разных причин. Сказители не сразу вспоминают иную былину, а старики иногда многое забывают <…> Далее, сказители знают часто одну и ту же былину от нескольких учителей и, разумеется, только тогда различают варианты, когда они резко отличаются один от другого; когда же варианты очень близки между собой, тогда певец поет один раз былину по одному варианту, а другой раз по другому [72].
Наконец, у каждого истинного сказителя заметно его личное влияние на склад былины: он вносит в нее свой характер, любимые слова, поговорки. Чтобы убедиться в этом, стоит сравнить пересказы Рябинина, Романова и Иевлева [72].
Если личное вообще влияние певца на былину неоспоримо, то, как бы ни установился у него пересказ, как бы ни закончились формы, все порою скажется и влияние личного настроения минуты: иногда певец употребит одни из своих выражений и форм, иногда другие. Например, Романов сколько раз пел у меня одну и ту же былину и всякий раз пел с небольшими вариациями: то кое-чего не доскажет, то сократит несколько стихов в один, то вставит новый стих [73–74],
Второй момент развития русской поэзии представляет у нас песня. Она захватывает более или менее весь круг ощущений, свойственных и дорогих русскому человеку. Оттого почти в каждой личности из народа хранится такой запас этих песнопений, что посредством их крестьяне могут отозваться на каждое событие в жизни, на каждое движение в сердце. Но народного творчества тут уже нет, пора его прошла. Бесконечный запас песен большей частью принадлежит прошедшему и потому только доступен каждому крестьянину, что прошедшее это в главных чертах сходно с настоящим. Если заметны некоторые изменения в песнях вследствие условий местности и времени, то новых песен уже не слагается; я, по крайней мере, не знаю таких [78–79].
Некоторые варианты так мало пострадали от времени, что пересказы, записанные в XVII и XVIII столетиях, в существенном не отличаются от тех, которые поются современными нам певцами. Но так как былины сохранились в памяти народа исключительно посредством устного пересказа, то, естественно, иные в форме своей и мелочах, другие в самом содержании подвергались в течение веков постоянным изменениям. Изменения эти разного рода. На одни из них можно смотреть как на естественное развитие былины. Так, многие старины дошли до нас и в первоначальном кратком виде, и в длинных пересказах, в которых предметы отдельных песен стали эпизодами. Некоторые варианты об Илье Муромце и Добрыне разрослись до огромных размеров и обнимают почти все подвиги воспетых ими богатырей. Другого рода изменения составляют анахронизмы, которые неизбежно вкладываются во всякое устное предание. Сюда относятся древние и позднейшие вставки в текст новых обычаев, учреждений, названий оружия, чинов и проч. <…> Третьего рода изменение состоит в том, что подвиги богатыря стушевываются и обобщаются до того, что былина делается безыменною, а образ богатыря общим типом [80-81].
Примечание. Мы видели выше, что от себя лично они (сказители. – А.Х.) вносят только известные обороты и любимые слова и те еще изменения, которые происходят от /их/ забывчивости; остальные же перемены в вариантах следует приписать прежнему естественному развитию былевой поэзии и духу времени [82].
А.Ф. Гильфердинг
Олонецкая губерния и её народные рапсоды // Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. Т. 1. М. – Л., АН СССР, 1949
Все прочие сказители всегда утверждали, что то, что рассказывается словами, никоим образом не может быть пето стихом; когда я замечал им, что они пропустили что-нибудь или спели нескладно, то иные старались "выпомнить" лучше это место, но никому в голову не приходило сгладить пропуск или нескладицу собственным измышлением. Обыкновенно же, хотя бы указана была в былине явная нелепица, сказитель отвечал: "так поётся", а про что раз сказано, что "так поётся", то свято; тут, значит, рассуждать нечего. Когда попадалось в былине какое-нибудь непонятное слово и я спрашивал объяснения, то получал его только в том случае, когда слово принадлежало к употребительным местным провинциализмам: если же слово не было в употреблении, то был всегда один ответ: "так поётся", или "так певали старики, а что значит, мы не знаем" [53].
Только благодаря тому, что каждый сказитель считает себя обязанным петь былину так, как сам её слышал, а его слушатели вполне довольствуются тем, что "так поётся", и объяснений никаких не требуют, – только благодаря этому и могла удержаться в былинах такая масса древних, ставших непонятными народу слов и оборотов; только благодаря этому могли удержаться бытовые черты другой эпохи, не имеющие ничего общего с тем, что окружает крестьянина, подробности вооружения, которого он никогда не видал, картины природы, ему совершенно чуждой [54].
Кроме местных влияний, в былине участвует личная стихия, вносимая в неё каждым певцом; участие это чрезвычайно велико, гораздо больше, чем можно бы предполагать, послушав уверенья самих сказителей, что они поют именно так, как переняли от стариков. На Кенозере я встретил двух весьма замечательных сказителей, которые заимствовали былины от одного и того же учителя: это – Иван Сивцев, по прозванию Поромский, который выучился петь былины от своего отца, и Пётр Воинов, ученик того же Поромского, у которого он жил в работниках. Если сличить былины, с их слов записанные, то сейчас заметишь, что они весьма сходны по содержанию, но значительно рознятся в подробностях изложения и оборотах речи. Такое же различие представляют былины кенозерского же певца Андрея Гусева и те же былины, как их поёт его сын Xарлам Гусев,
Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собою типические места и в которых рассказывается ход действия. Первые из них сказитель знает наизусть и поёт совершенно одинаково, сколько бы раз он ни повторял былину; переходные места, должно быть, не заучиваются наизусть, а в памяти хранится только общий остов, так что всякий раз, как сказитель поёт былину, он её тут же сочиняет, то прибавляя, то сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения. В устах лучших сказителей, которые поют часто и выработали себе, так сказать, постоянный текст, эти отступления составляют, конечно, весьма незначительные варианты; но возьмите сказителя с менее сильной памятью или давно отвыкшего от своих былин и заставьте пропеть два раза кряду одну и ту же былину, – вы удивитесь, какую услышите большую разницу в его тексте, кроме типических мест.
Эти типические места у каждого сказителя имеют свои особенности, и каждый сказитель употребляет одно и то же типическое место всякий раз, когда представляется к тому подходящий смысл, а иногда даже некстати, прицепляясь к тому или другому слову. Оттого все былины, какие поёт один и тот же сказитель, представляют много сходных и тождественных мест, хотя бы не имели ничего общего между собой по содержанию. Таким образом типические места, о которых я говорю, всего более отражают на себе личность сказителя. Каждый из них выбирает себе из массы готовых эпических картин запас, более или менее значительный, смотря по силе своей памяти, и, затвердив их, этим запасом одинаково пользуется во всех своих былинах [56–58].