(Inf., II, 22–24)
В переводе М. Л. Лозинского эти и предшествующие им стихи
che'ei fu delPalma Roma e di suo impero
Ne Pempireo ciel per padre eletto
точно передают содержание оригинала:
Он избран в небе света и добра,
Стал предком Риму и его державе,
А тот и та, когда пришла пора,
Святой престол воздвигли в мире этом
Преемнику верховного Петра.
Соотнесение пушкинских стихов с дантовскими выявляет смысл эмблематических обозначений, призванных у Пушкина завуалировать политическое содержание послания и придать его поэтическому языку особую художественную характерность. И если Данте указывал ими на героев античного Рима, на владычество Римской империи, подготовившее приход новой христианской эры, то дантовский оборот "тот" и "та" в контексте бесед и споров декабристов о революциях в Европе и итальянских карбонариях служил в пушкинских стихах для репродукции конспиративного языка Юга.
На Юге, прежде всего в атмосфере полуитальянской Одессы, интерес Пушкина к Италии и ее культуре должен был, по вероятию, углубиться. В городе существовала итальянская колония, и популярность языка, общеупотребительного среди моряков Средиземного и Черного морей, была основной достопримечательностью Одессы. Он числился обязательным предметом в программе Ришельевского лицея и преподавался во всех женских учебных заведениях. Здесь составлялись итальянско-русские словари, расходившиеся по всей России, печатались учебники и пособия, а музыка и итальянский театр, содержателем которого был одно время известный негоциант И. С. Ризнич, являлись главной статьей одесских удовольствий.
С Одессой связано и зарождение у Пушкина библиофильской страсти, а также основание столь значительной впоследствии библиотеки. Возможно, что именно здесь, в лавке французских книг г. Рубо, он, несмотря на безденежье, приобрел два тома первопечатного французского издания дантовской поэмы в переводе Бальтазара Гранжье. Ко времени пребывания Пушкина в Одессе относится, быть может, и появление у него второго тома итальянского собрания сочинений Данте, подготовленного к печати Антонио Буттури и изданного в 1823 г. Впрочем, и не имея своих книг, Пушкин мог удовлетворять самые изысканные интересы. Прекрасными библиотеками располагали одесский археолог И. П. Бларамберг, сын бывшего правителя Молдавии A. C. Стурдза, участник суворовского похода в Италию генерал И. В. Сабанеев и новороссийский генерал-губернатор М. С. Воронцов. В Одессе поэт коротко сошелся с будущим переводчиком "Неистового Роланда" С. Е. Раичем, впоследствии намеревавшимся напечатать свой перевод "Божественной комедии".
Узы нежной дружбы связывали Пушкина с Амалией Ризнич, уроженкой Флоренции. Как и ее муж, учившийся в университетах Падуи и Берлина, Ризнич отличалась высокой образованностью и развитым вкусом. Вполне вероятно, что в пору создания элегии "Под небом голубым страны своей родной…", посвященной памяти этой пылкой и утонченной женщины, образ дантовской Франчески присутствовал в сознании Пушкина, помогая ему скупыми штрихами обрисовать проникновенный психологический облик своей героини и выверить сложную гамму собственных, неподражательных переживаний. Поэт словно соглашается и в то же время спорит с дантовским стихом "Ада": "Любовь сжигает нежные сердца" (V, 100). "Бедная, легковерная тень" пушкинской героини, сразу же вызывающая представление о "скорбящей тени" Франчески, как бы подтверждает мысль о гибельности пламенно-нежной любви, но драматическое признание поэта о "недоступной черте" между ним и той, которую прежде любил
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
подвергает сомнению безусловность дантовского сюжета, раскрывая еще одну трагическую коллизию непредсказуемого человеческого чувства:
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Возможно, Амалии Ризнич посвящено также "Заклинание". Когда-то Вл. Ходасевич полагал, что выражение "возлюбленная тень" Пушкин позаимствовал из стихотворения Батюшкова. Допуская возможность этого источника пушкинского образа, Б. В. Томашевский высказал вместе с тем предположение, что привлекшие внимание исследователя слова взяты из оперы Никколо Цингарелли "Ромео и Джульетта" (1796), одна из популярных арий которой начиналась стихами: "Ombra adorato, asspetta…". Так это или нет, решить затруднительно, но вот что важно. Цингарелли, довольно крупный композитор Неаполитанской школы, сочинил в свое время музыкальную легенду о Франческе, которая, возможно, была известна Пушкину и служила фоном восприятия арии из "Ромео и Джульетты". Следовательно, не исключено, что "возлюбленная тень" появилась в пушкинском тексте все-таки по ассоциации с дантовским образом. Между тем так же вероятно, что в возникновении этого образного выражения сыграли свою роль самые разные ассоциации, дополняющие друг друга.
Тень Франчески как бы осеняет и финальную сцену "Цыган", где Алеко закалывает Земфиру и ее возлюбленного. Этот эпизод действительно мог быть написан под впечатлением дантовского сюжета, ибо, работая над поэмой, Пушкин обращался к тексту "Комедии". В добавлениях к беловой редакции, оставшихся в рукописи, есть стихи, которые восходят к одной из терцин семнадцатой песни "Рая":
Не испытает мальчик мой,
Сколь [жестоки пени]
Сколь черств и горек хлеб чужой –
Сколь тяжко (медленной) [ногой]
Всходить на чуждые ступени.(IV. 446)
Примечательно, что поэт не сразу отказался от этого добавления, существовала еще одна редакция данного фрагмента (см.: IV, 450). Возможно, что его возникновение связано с постоянным чувством изгнанничества, которое, несмотря на романтическое переосмысление южной ссылки (см.: "Изгнанник самовольный…" (II–1, 218)), остро переживалось поэтом. Чуть ранее он писал: "Печальный, вижу я / Лазурь чужих небес…" (II–1, 188). А в стихотворении "К Овидию", в беловом автографе, находим строки, обращенные к римскому любимцу и опальному гражданину:
Не славой – участью я равен был тебе,
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.
В этих стихах "суровый славянин" (II–1, 219) становился рядом с "суровым Данте", который при всей любви к родной Флоренции не мог принять унизительных условий амнистии. Гонители требовали от него публичного покаяния, но он оставался верен себе: "Да не будет того, – заявлял Данте, – чтобы человек, ратующий за справедливость, испытав на себе зло, платил дань, как людям достойным, тем, кто совершил над ним беззаконие". Этим пафосом "гордой совести" пронизана вся "Божественная комедия".
Стихи из семнадцатой песни "Рая" (кстати, и их читатель мог встретить у Женгене на языке оригинала) были достаточно популярны в сочинениях просвещенных авторов. В то же время, когда Пушкин делал добавления к беловой редакции "Цыган", Авраам Норов опубликовал элегию "Предсказание Данта", представлявшую в своей основной части перевод терцин из семнадцатой песни "Рая":
Ты должен испытать средь многих злоключений,
Сколь горек хлеб чужой, как тяжело стопам
Всходить и нисходить чужих домов ступени!