Серьезные лица у меня неплохо выходят, а вот смех – трудно. Но когда людей рисуешь, все стараются серьезно выглядеть. Вы обращали внимание на уличных художников? У них на портретах почти никто не смеется. Все значительные, устремленные лица. Но вот глаза у вас…
– И какие у меня глаза? Ну, не стесняйтесь. Сперва заинтриговали, а теперь отмолчаться хотите?
– Всегда я так, сперва скажу, потом подумаю. Вы обидитесь.
– Попробую не обидеться.
– Обещаете?
– Но я же не знаю, что именно вы мне скажете. Но попытаться обещаю. Честно.
– Если честно… отвязные они у вас. Будто наширялись вы полчаса тому. Такие вот.
– Ничего себе, – сказал Юс. – Значит, по-вашему, я похож на наркомана?
– Я же говорила – обидитесь. Извините.
– Да нет, я не обиделся. Нисколько. А вы, значит, видели, какие глаза бывают у наширявшихся? Впрочем, праздное любопытство. Интересно, прибыльно – по поездам рисовать?
– Не очень, – ответила девушка, смахнув со лба непослушный локон. – Но на билет хватает. Я во Владимир на неделю съездила, церкви рисовала. А сейчас домой, в Новосиб. Туда ехала, рисовала, и назад. Так и езжу.
– Церкви, говорите, рисовали?
– Да. Я люблю старые церкви рисовать. Они неземные совсем. Легкие. Честные. Почти всякое здание лжет, оно не такое, не так, земля без него была бы лучше. Почти всякое, – а церкви почти никогда. Их хорошо рисовать.
– Так вы церкви просто для себя рисуете?
– И да, и нет. Я на отделении графики учусь, в Новосибе, в художественном. Уже на третьем курсе. Я для курсового проекта делаю.
– По вам не скажешь, что всего два года отучились. У вас уверенная рука. Почти ничего лишнего.
– Да? В самом деле? Скажите, а вы, может, художник?
– Был когда-то, – сказал Юс. – И снова хочу стать.
– А вы как, просто любите рисовать или в детстве рисовали?
– Я Академию кончал. Минскую. Графика и дизайн.
Девушка бросила карандаш.
– Так какого черта вы надо мной смеетесь? Я как дура сижу, малюю, а вы…
– Я… не пишу больше. Вы рисуйте, пожалуйста. Я как-никак ваш клиент. Покупатель. Мое желание – закон.
– А почему вы не рисуете?
– Не пишу я, потому что раньше мог писать, а теперь – нет.
– Серьезно? А что такое? С вами авария случилась?
– Авария. В своем роде.
– Какие у вас ногти страшные. Черные.
– Пальцы – мелочь. Пройдет. Ногти слезут, и все. А не про мелочь я вам не скажу, – серьезно ответил Юс.
– Вы только не обижайтесь, но я вам не верю. Знаете, многие любят ездить в поездах исключительно для того, чтобы поиграть перед совершенно незнакомыми людьми, которых потом никогда больше не увидят. Вы меня разыгрываете.
– Хорошо. Дайте мне бумагу и карандаш. Вы будете рисовать мой портрет, а я ваш. Можно?
– С вашими-то пальцами?
– Ничего. Они болят немного и распухли, но вполне слушаются. Вы же меня простите, если не так выйдет, правда?
– Прощу, – девушка посмотрела на Юса насмешливо и выудила из недр портфеля лист. – Карандаш вам какой?
– Помягче и потолще. И не очень заточенный.
Любопытно, выйдет или нет? С пальцами универсально-убойного назначения? Юс усмехнулся. Милая девушка. Но разболтался так с ней все-таки зря. Она вот так же в соседнем вагоне, рисуя чью-нибудь опухшую со сна физию, и выложит, какой ей клиент попался и как они портреты друг дружки рисовали. Но она славная. И шрам ее ничуть не портит.
А карандаш держать больно. Осторожнее нужно. Первый штрих. Второй. Третий. Еще пару. Нет. Юс вздохнул и перевернул лист.
– Не получается? – осведомилась девушка.
– Это потому что вы вдруг замолчали, – сказал Юс. – Вы говорите. Расскажите о себе. Я ведь рисую вас. А лицо живее, когда говорят. Чем вы занимаетесь, когда церкви не рисуете? Вы ж не только церкви, наверное, рисуете?
– Я еще горы рисую.
– Горы? Это очень интересно.