Почему мы не взяли его в поезде? Зачем вам с шефом обязательно вести его до Новосибирска? Тебе не приходило в голову, что твой шеф, мягко говоря, хочет на твоем горбу выехать? А может, он как раз и хотел, чтобы ты его сорвала, а я его угрохал?
– Если бы я знала, что ты такое трепло, попросила бы дать мне кого-нибудь другого.
– Пардон, товарищ командир. Слушаюсь и повинуюсь. Почему бы, в самом деле, нам не подождать до Новосибирска? Больше времени вместе – разве не здорово? Сможем узнать друг друга получше, правда?
Четверть часа спустя лысый Павел после второй рюмки коньяка за столиком ночного привокзального ресторана осторожно положил руку на талию похожей на завуча Нины. Та рассеянно улыбнулась и носком туфли ударила его под столом в промежность.
Одному в купе было как-то одиноко. Странно – не мог дождаться, когда супруги-милицианты уберутся, а теперь захотелось поговорить. Есть хотелось тоже, но уже терпимо. Желудок удовлетворился тремя стаканами чая и коробкой конфет. А спать не хотелось вовсе. Юс смотрел в окно, сатанея от скуки. За окном проносился все тот же березово-осинистый среднерусский пейзаж. Пальцы уже немного поджили и выглядели не такими опухшими, но почернелые ногти потеряли чувствительность. На указательном ноготь уже начал отслаиваться. Юс попытался вспомнить, почему пальцы так отбиты и что вообще произошло в той машине, – и не смог. Помнил руки тех, кто тащил его внутрь. Больно было. И глаза Психолога. А потом – ничего. Луна светила в глаза, яркая, до рези. Пальцы сильно болели. И воняло, как в нужнике. И эти – слева, справа. Психолог. И водитель. У водителя голова была свернута набок. Наверное, они друг дружку так. Или нет. Может, и нет. Пальцы болят. Юс перегнул пополам клочок картона от конфетной коробки.
Уголком осторожно поскреб под оттопыренным ногтем на большом пальце. На картонке остался бурый вязкий червячок. Юс потрогал его подушечкой мизинца. Понюхал. Взялся за картонку снова и принялся ковырять под всеми ногтями подряд, сперва на левой руке, затем на правой. После пошел в туалет и, морщась от боли, долго тыкал пальцами в мыло, держал их под струей пахнущей хлоркой воды. Но запекшаяся кровь забилась слишком глубоко под омертвевшие ногти.
День выдался безоблачный и жаркий, и в купе стало душно. Окно не открывалось, а кондиционер, судя по всему, с внешним миром никак не сообщался. Единственным результатом верчения ручки, торчащей из потолка, стал запах мазутной копоти. Юс пробовал читать – супруги-милиционеры оставили газету с нелепым названием «Комсомольская правда», но как-то не читалось. Пробовал подступиться к кроссворду – не смог угадать ни единого слова.
Около полудня в открытую дверь заглянули, и Юс услышал: «Хотите, я ваш портрет нарисую? Я недорого беру. Шестьдесят рублей».
– Заходите, – сказал Юс. – А там посмотрим.
– Спасибо, – сказала девушка и вошла, волоча за собой потертый здоровенный, раздутый портфелище.
– Меня Олей зовут.
– А я – Юс.
– Очень приятно. Так вы хотите портрет?
Девушка была симпатичная, несмотря на мешковатую одежду и кроссовки на толстенных подошвах. Немножко похожая на Таюту. Маленькая, сильная, с уверенными ловкими руками. Правда, лицо ее немного портил шрам, шедший от правого глаза вниз через всю щеку.
– Да. Хочу.
– Вам на какой бумаге? Есть вот такая, потеплее, – она вытащила лист серовато-коричневой, плотной бумаги, – а есть белая.
– Пусть будет потеплее.
Девушка устроилась напротив Юса, закрепила лист на планшете.
– Это ничего, если я буду говорить, пока рисую? Я привыкла говорить, пока рисую. Когда человек говорит, у него лицо живее, рисовать легче. Вы повернитесь чуть-чуть. Ага. У вас интересное лицо.
– С переменной географией.
– Да что вы! Это мужчину не портит. Лицо сильнее делается. Только вот глаза… какой-то вы серьезный очень. Скорее даже жесткий. Напряженный. Но это легче. Труднее всего смех нарисовать.