В первой части уже напоминалось, например, что "поэтом в прозе" современники назвали в серебряный век Б. Зайцева, писавшего произведения, внешне оформленные как короткие рассказы, а отнюдь не как стихи (даже не как верлибр и не как "стихотворения в прозе" тургеневского типа). Правомерность такой характеристики несомненна. Было бы чересчур просто и даже неверно сводить синтез прозы и поэзии к взаимному "переодеванию" – к контактам в сфере внешней формы, перемене оболочек, полной или частичной. Поэзия и проза в литературе конца XIX – начала XX веков заимствуют друг у друга, переиначивают по-своему, в соответствии со своими специфическими художественными задачами, не только те или иные формальные особенности, но и то, что следовало бы назвать принципами развертывания содержания, принципами смыслопередачи. Это последнее явление затруднительно охарактеризовать каким-либо коротким определением. Однако на протяжении столетий именно так разграничивала прозу и поэзию риторика, учившая, что это два различных способа "связи мыслей", "соединения идей". Философия художественного творчества понимала их различие так же – Гегель писал о стихотворных произведениях Вергилия и Горация: "Мы распознаем у них прозаическое содержание, только облеченное внешними украшениями" (то есть стихотворным размером, звукописью и т.п. – И.М.). Как напоминает В.В. Виноградов, "в определении взаимоотношений "поэзии" и "прозы" в русской литературе еще с XVIII в. наметилось два направления: одно, утвержденное авторитетом Ломоносова, обосновывало разницу между поэзией и прозой на внешних формах стиха; другое "искало внутренней дифференциации". Один из русских представителей этого другого, современник Ломоносова, писал: "Поэзия есть внутреннее... а стих токмо наружное. Можно творить, вымышлять и подражать прозою; и можно... стихами. Первое сделал Иоанн Барклай в своей "Аргениде", и Фенелон в "Телемаке"; а другое Лукан в описании Фарсалическия брани: посему, первые оба пииты, хотя и прозою писали; но последний есть токмо стихотворец, даром что он пел стихами. Сие разумение есть Аристотелево... Итак, нет сомнения, что иное есть поэзия, а иное со всем стихосложение". Цитируемый автор предлагает различать "стиховную поэзию", поэзию, "с стихами соединенную", и поэзию, лишенную внешней стиховой формы. Нетрудно понять, что второе неизбежно предполагает определенный синтез прозаического и поэтического начал. Сохраняя внешнюю прозаическую оболочку, произведение в этом случае должно усвоить поэтические принципы передачи содержания.
Именно поэтические принципы развертывания содержания обнаруживаются в результате анализа у таких писателей серебряного века, после революции оказавшихся в эмиграции, как уже названный Б. Зайцев и И. Шмелев, которые не писали верлибром и не сочиняли стихов тех или иных модификаций вообще, продолжая и развивая в своем творчестве традиции русской реалистической прозы, а не какие-либо непрозаические традиции. Поэтическое в прозе (в указанном смысле) проявляется и у других крупнейших писателей интересующего нас периода: Л. Андреева, А. Ремизова, Ив. Бунина (имеются в виду не бунинские стихи, а опять-таки нечто "внутреннее" в нестихотворных художественных произведениях Бунина).
Постановка темы "поэтическое в прозе" лишь a priori может показаться парадоксом. Она имеет свою традицию в филологии. А проза серебряного века дает для ее постановки богатый материал. В первой части выпукло обозначилась важная роль в художественном синтезе творческой стилизации. Но если писателям серебряного века удавалось, например, стилизовать литературу "под музыку", то стилизовать прозу "под поэзию" явно несравненно проще – это явления одного искусства: словесного.
В одном из своих литературно-художественных произведений ("Подмастерье") М. Волошин пишет о внутрилитературном синтезе:
Нет грани меж прозой и стихом:
Речение,
В котором все слова притерты,
Пригнаны и сплавлены,
Умом и терпугом, паялом и терпеньем,
Становится лирической строфой, -
Будь то страница
Тацита,
Иль медный текст закона.
Иначе говоря, благодаря особенностям связи мыслей, "подаче" их читателю, то есть передаче содержания (эти способы кратко охарактеризованы: "...Слова притерты, пригнаны и сплавлены"), даже тацитовские "Анналы", по Волошину, можно считать поэзией. Даже "медный текст закона", выписанный определенным образом, может под рукой автора с художественным даром получить поэтические качества. Пусть это Волошинское преувеличение, но для "возжаждавшего синтеза" серебряного века такие идеи характерны.
Обратим внимание, что Волошин не упоминает ни рифмы, ни звукописи, ни стихотворного размера – упирая лишь на особые способы выражения мыслей, особое словосоединение. Потому ясно, что "стих" говорится им в смысле "поэзия" (а не "стихотворная конструкция"). Интересно и то, что цитируемое его произведение написано верлибром, то есть в нем самом от стиха как конструкции не осталось практически ничего, кроме записи "в столбик" – что не мешает "Подмастерью" быть произведением поэтическим. Кроме "притертости" и "сплавленности" речевых средств, как необходимого условия зарождения поэзии, поэтической связи мыслей, М. Волошин называет в "Подмастерье" несколькими строками выше и другие:
Стих создают – безвыходность, необходимость, сжатость,
Сосредоточенность...
Это все тоже не формально-конструктивные, а семантические условия – то есть сказанное относится не к стихам как таковым, а к поэзии. Стихотворная форма как таковая (размер, рифмовка и пр.) среди этих непременных условий Волошиным даже не упомянута.
Нельзя не заметить, что по сей день ощутима диспропорция во внимании исследователей литературы серебряного века к формальным контактам по линии "стиховая конструкция – прозаическая форма" и к семантическому синтезу по линии "поэзия – проза". Конечно, наблюдения над формой отличаются удобной для исследователя наглядностью, они легко могут быть сопровождены различными подсчетами, легко поддаются схематизации. Но они касаются лишь одной из сторон двуединой проблемы. Их абсолютизация неизбежно влечет за собой искаженные выводы об общей картине изучаемого. Например, в одной из недавних работ обсуждаемая проблема взаимодействия между обоими "крылами" литературы сведена именно к внешней форме и рассматривается в рамках тем "Элементы стиха в структуре прозы" и "Прозаизация стиха". Даже "симфонии" А. Белого, на присутствие в которых музыкального начала указывает само данное автором их жанровое наименование, трактуются как "проза поэта" и проза с "элементами стиха". О синтезе искусств и не упоминается (что по меньшей мере странно). Между тем художественный синтез никак не сводим к "монтажу стиха и прозы" и "различным вариантам" этого "монтажа".
Все сказанное заставляет сосредоточиться именно на второй из двух сторон явления. Художественно-литературное произведение может быть поэтическим и без каких-либо вкраплений стихотворных размеров, "элементов стиха". Поэзия – явление функциональное: ее вызывает к жизни безысходная необходимость по тем или иным творческим причинам высказаться сжато, то есть кратко, компактно; эта внешняя краткость должна сопровождаться колоссальной внутренней смысловой концентрацией, "сплавленностью" и "притертостью" всех семантических составляющих текста. Излишне говорить, что волошинское перечисление, от которого мы здесь отталкиваемся, никак не исчерпывает всех обертонов понятия "поэзия". Но зато оно указывает на те из них, которые имеют отношение к проблеме художественного синтеза прозы и поэзии (а не стиха).
Творчество Б. Зайцева – "поэта в прозе", поэта без стихов – весьма показательный пример такого синтеза. Так, его "Хлеб, люди и земля" внешне выглядит как короткий рассказ наподобие коротких рассказов Чехова. Чтение убеждает, что все три компонента заглавия имеют характер символов: "Люди бредут в разные стороны, бороздя лицо праматери, думая грязные думы; и потом, взворачивая сохами ее пласты для светлых яровых хлебов, они так же серьезны и важны, точно тысячеверстные просторы передают им свою силу". Уже эта недлинная зайцевская фраза проявляет то, насколько органично сплавлены в произведении те три (казалось бы, очень далекие друг от друга) темы, которые обозначены в заглавии. Оказывается, маленькое произведение сумело каким-то образом вобрать в себя, освоить, свести в органическое единство огромные и внешне разнородные смысловые массивы.