Как известно, масонский эпизод в биографии Пушкина, связанный с его вступлением 4 мая 1821 года в кишиневскую ложу "Овидий", был краток. Уже 9 декабря член "Союза благоденствия" генерал П. С. Пущин был вынужден закрыть ложу, официально организованную им лишь два месяца спустя после принятия в нее Пушкина, а именно, 7 июля того же года. Но масонское влияние поэт испытал еще в Лицее, в первоначальном проекте которого участвовал член иллюминатской ложи И. Фесслера государственный секретарь М. Сперанский, лелеевший мысль, по свидетельству другого иллюмината, лицейского профессора Ф. Гауеншильда, преобразовать в масонских ложах русское духовенство. "Вполне понятно, – замечает С. Фомичев в статье "Пушкин и масоны", – что "мистическая набожность" мартинистов с самого начала не привилась к Пушкину, чего нельзя сказать о "философическом вольнодумстве, бескорыстной любви к просвещению, практической филантропии", ставших отправными заветами его духовного развития". В этом же духе об арзамасцах, среди которых Пушкин был своим человеком, писал Ф. Булгарин. "Сие общество, – показывал он, – составляли люди, из коих почти все (…) были или дети членов Новиковской мартинистской секты, или воспитанники ее членов, или товарищи и друзья и родственники сих воспитанников. Дух времени истребил мистику, но либерализм цвел во всей красе!".
Но вернемся к статье Пушкина. Поэт писал: "Смиренный опытностью и годами, он (Радищев. – А. А.) даже переменил образ мыслей, ознаменовавший его бурную и кичливую молодость" (XII, 34). Сын писателя энергично возражал: "Радищев, – утверждал пушкинский оппонент, – никогда не отступал от своих мнений". Категоричность этого утверждения весьма важна; именно безусловная справедливость полемической реплики провоцирует предположение, что здесь Пушкин снова имеет ввиду прежде всего себя. Недаром в черновике статьи он словно в параллель прозаическому тексту делает стихотворный набросок
Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Надолго ли?.. а кажется прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.(III, 1, 289)
Помимо этого наброска, не менее симптоматично и значительно замечание П. Радищева, которым он дополнил свое возражение Пушкину в черновой рукописи своей статьи. Здесь молодой Радищев писал, что отец его "был философ XVIII века. Он издал свою книгу, будучи сорока с лишком лет, а не во время кичливой и бурной молодости, которая никогда не была ни кичлива, ни бурна (…) он учился и выучился многому".
В русле нашей темы чрезвычайно интересна и другая реплика младшего Радищева. Она следует за цитатой из пушкинского текста: "Император Павел Первый, взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним милостиво и взял с него обещание ничего не писать, противного духу правительства" (XII, 33–34). После этих строк автор следует запальчивый комментарий автора "Замечаний". "Удивительно, – восклицает он, – откуда Пушкин набрал подобной небывальщины. Радищев никогда не был принят императором. Из Илимска он приехал прямо в свое сельцо Немцово, в двух верстах от Малоярославца. Ему запрещен был не только въезд в столицы, но даже выезжать из деревни он не мог".
Логично заключить, что пассажи о "кичливой и бурной молодости", об императоре Павле своего рода проекция Пушкина коллизий собственной судьбы на биографию Радищева. В этом же ряду стоит рассматривать и пушкинские слова о том, что Радищев "не питал в сердце своем никакой злобы к прошедшему и помирился искренно со славной памятью великой царицы" (XII, 34). Показательно, что в связи с этим утверждением П. Радищев в черновой рукописи своей статьи писал: "Любить Екатерину он (Радищев. – А. А.) не мог, но всегда отдавал ей справедливость".
Сын писателя категорически протестует и против пушкинской фразы "Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера" (XII, 34). В черновике возмущенный П. Радищев заявляет: "Вы их выдумали из головы, г. Пушкин, а потому и должны их извинить".
Пушкин, конечно же, ничего не выдумывал. Но это не значит, что автор "Путешествия" действительно заслуживал упреков в слабости и непостоянстве натуры. Достаточно вспомнить известное стихотворение писателя, сочиненное по дороге в Илимск, чтобы убедиться в справедливости такого мнения:
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?
Я тот же, что и был и буду весь мой век.
Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Дорогу проложить, где не бывало следу,
Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,
Чувствительным сердцам и истине я в страх
В острог Илимский еду.
Правда, эти стихи Пушкин вряд ли знал. Тем не менее даже самоубийство Радищева не было проявлением духовного поражения или слабости. Об этом убедительно писал В. А. Западов, отсылая читателя к одной из глав "Путешествия", где отец, провожающий сыновей на службу, говорит: "Се мое завещание. Если ненавистное счастие истощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земле не останется (…) – тогда вспомни, что ты человек, вспомяни величество свое (…) – Умри". С другой стороны, дальнейшие размышления Пушкина после слов, вызвавших резко негативную реакцию П. Радищева: "Не станем укорять…" и т. д., наводят на мысль, что они прежде всего интроспективны. Пушкин пишет: "Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении (…) Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют" (XII, 34). Эта тема в разных вариациях возникает в небольшой статье несколько раз. Она соотносится с эпиграфом статьи, который в переводе с французского гласит: "Не следует, чтобы честный человек заслуживал повешения" (XII, 30). Эпиграф не что иное, как перифраза остроумной реплики из "Севильского цирюльника" Бомарше, услышанная Пушкиным от Н. М. Карамзина, "Историю…" которого он назвал "подвигом честного человека" (XII, 306).
Так рождается контрапункт, связующий имена Карамзина и Радищева. В самом общем виде его содержание таково: на пути преобразований Радищев был сторонником радикальных мер, пафос Карамзина заключался в усложнении, обогащении культуры. Эволюция Пушкина, условно говоря, сопрягалась с движением от Радищева к Карамзину, но было бы неверно полагать, будто бы Пушкин мог забыть уроки Радищева. Опровержением такого предположительного забвения служит известная строчка в черновике "Памятника": вослед "Радищеву восславил я свободу…" (III, 1, 424). Но не только она. В. В. Розанов справедливо писал о Пушкине: у него нет "никакого следа борьбы с побежденным гением. Это любовное, любящее оставление, именно вылет бабочки из недавно соединяющейся с нею в одно тело оболочки, "ветхой чешуи".