Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот Глинка – божия коровка,
Вот Каченовский – злой паук,
Вот и Свиньин – российский жук,
Вот Рюмин – черная мурашка,
Вот Борька – мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
В другой раз Плетнев показал, что под "мелкой букашкой" подразумевался издатель "Карманной книжки для любителей русской старины" (1829–1830), переводчик и писатель В. Н. Олин. Тот же, не предполагая, что, возможно, стал экспонатом "Собрания насекомых", на страницах "Карманной книжки" с хитрецой назвал пушкинское стихотворение "нескромным" и посоветовал особо интересующимся этой эпиграммой прочесть рецензию на "Подснежник", опубликованную, "с позволения сказать", лукаво замечал Олин, в сороковом номере "Северного Меркурия". Тем самым он прозрачно намекал на Рюмина как одного из адресатов "Собрания насекомых", ибо именно тому принадлежала рецензия, в которой пушкинская эпиграмма расценивалась как демонстрация заносчивости и поразительного самомнения.
Выпад Олина не остался без ответа. Парируя его укол, издатель "Северного Меркурия" заявил, что не имел какой-либо "особенной" причины не одобрить "Собрание насекомых", ибо пушкинское стихотворение показалось ему "совершенно ничтожным". Намеки Олина он постарался обратить в бумеранг. "Некоторые замечают, – писал Рюмин, – что если в этом четырнадцатистишии и есть что-нибудь порядочное, справедливое, то разве, С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ, (нарочитое повторение слов Олина, выделено мною. – А. А.), одна только мелкая козявка (в "Подснежнике" 9 стих эпиграммы напечатан в иной, чем позже, редакции: "Вот [++] – мелкая козявка". – А. А.), ибо ей всего приличнее быть в "Собрании насекомых".
Этой пикировкой Рюмин и Олин обратили на себя злополучное читательское внимание и уже как бы независимо от авторского намерения оказались персонажами пушкинской эпиграммы. Ситуация стала еще пикантнее, когда "Собрание насекомых" в исправленной редакции, – и какой! "мелкая козявка" была заменена "мелкой букашкой"! – появилось в сорок третьем номере "Литературной газеты", и Рюмин со страниц "Меркурия" накинулся на Пушкина, паясничая и разыгрывая волнение из-за того, что скажет г. Олин, когда увидит, что "мелкая козявка" вдруг превратилась в "мелкую букашку"
Вероятно, это коварное заступничество, имеющее своей целью еще раз привлечь взоры к Олину, не могло не обеспокоить Пушкина. Эпиграмма доставила ему немало хлопот. Как писал Пушкин, она обратила "на себя общее внимание" и уже после первой публикации удостоилась двух пародий. Впрочем, и помимо "Собрания насекомых" Пушкин оказался в это время мишенью почти всех важных журналов и газет: его ругали и поругивали в "Сыне Отечества", "Северной Пчеле", "Вестнике Европы", "Московском Телеграфе". Вряд ли среди недоброжелателей Пушкин хотел увидеть еще и Олина, впервые напечатавшего в "Карманной книжке" на 1830 год (цензурное разрешение 1829 года) пушкинское стихотворение "Княгине Голицыной, урожденной княжне Суворовой", или "Давно об ней воспоминанье…"
Быть может, эта ситуация и подтолкнула Пушкина попытаться дезавуировать неприятные Олину намеки Бестужева-Рюмина стихами "Твои догадки сущий вздор…". Впрочем, начальные строки эпиграммы можно прочесть и как ответ на инсинуации Рюмина, касающиеся Пушкина и его окружения. В статье "Мысли и наблюдения литературного наблюдателя" журналист, куражась, писал: "Есть злые люди, которые, не уважая отечественных дарований, распускают слухи, будто бы литературная слава Поэта, нашего Барона Дельвига, непосредственно зависит от приязни с А. Пушкиным и Баратынским, и будто бы пиитические произведения его не дурны более потому, что одна половина их (исключая, впрочем, гекзаметры, в коих многие стихи по особенному роду своему основаны на новых правилах, вводимых собственно Бароном Дельвигом) принадлежат Пушкину, а другая Баратынскому".
Отповедь на эти измышления прозвучала со страниц "Северных цветов". Здесь О. М. Сомов, вступившись за поэтов, в частности, писал: "Прибавим еще, что ни издатель "Северной Звезды", ни жалкий альманах его <…> не приобрели никакого права высказываться в свет с решительными приговорами кому бы то ни было; не говоря уже о дерзких намеках и ВЗДОРНЫХ ДОГАДКАХ" (выделено мною. – А. А.).
Изложенные факты предлагают ключ к начальным стихам эпиграммы, а тем самым и основания для ее датировки. Но как объяснить два следующих стиха? Мы уже говорили о возможности в поэтическом сознании Пушкина контаминации страсти Рюмина к картам и маргинального значения мифологического божества по ассоциации с одноименной газетой, издаваемой злополучным журналистом. С учетом природы таких контаминаций, хорошо изученной психоаналитиками, "картежный вор" – это удачная острота, естественная в игровом жанре, где обязательным элементом композиции является остроумная концовка. Что же касается заключительного стиха, то своим рождением он обязан, как нам кажется, механизму обмолвки.
Поясним. Не исключено, что "картежный вор" повлек за собой ассоциацию об Американце, чье присутствие в пушкинской жизни почти не прерывалось. До 1826 года оно определялось неизменным намерением поэта "отплатить за тайные обиды". В более поздний период – работой над шестой главой "Евгения Онегина", где бретер Толстой предстал "во всем блеске" в образе Зарецкого, а после примирения бывших приятелей – их тесными дружескими связями.
В 1829 году образ Американца мог заново актуализироваться в пушкинском подсознании: Ф. Толстой стал посредником поэта в сватовстве к Н. Н. Гончаровой. Вообще, к 1829–1830 годам относится самый оживленный этап приятельства Пушкина с Толстым; тем больше оснований полагать, что в образе "картежного вора" суггестировалась тень Американца и что именно она оказала влияние на фразеологию и структуру заключительного стиха эпиграммы. Дело в том, что после женитьбы в 1821 году Толстой несколько остепенился: карточной игры не оставлял, но неоднократно бросал пить, накладывая на себя суровые епитимьи. Как писал Пушкин, "Отвыкнул от вина и стал картежный вор". С этим обстоятельством и связана обмолвка в интересующем нас четверостишии: "Но от вина ужель отвыкнул?" Вопрос вроде бы обращен к Рюмину, но он бы и не возник, если подсознательно не был адресован Толстому-Американцу.