Она. Не надо! Сам такой! У меня все в порядке пока с дикцией. Именно поэтому меня постоянно приглашают на корпоративные вечеринки и я там – ведущая! Тамада, если хочешь. Но какая я остроумная, замечательная, прекрасная тамада! О-о-о! Вот какая я тамада!
Он. Какой – тамада. Тамада – мужского рода.
Она. Помолчи. Я актриса! Вот, скажем, я выхожу перед гостями в белом платье, в таком платье невесты и говорю так, что все плачут от счастья, говорю на опоре: "Счастья вам, дорогие, здоровья, долгих лет жизни желаю вам и по жизни вам – санного пути!"
Молчат.
Он. Какого?
Она. "Санного", дурак. Санного пути я желаю им. Это путь, который на снегу розовом проделали сани с конями, понял?
Он. Санного?
Она. Санного!
Он. С-с-с-с-с-с-саного? Сама придумала?
Она. Сама придумала. А что?
Он. Оно и видно. Санного!
Она. Каждый все в меру своей испорченности понимает. Дурак, это красиво. Еще как красиво! Санный путь, блестят снежинки. Красота! И лошади несутся, и сани!
Он. А в санях сидят негры.
Она. Какой редкий, какой ты редчайший, редкоземельный, редкоземельнейший, редчайший дурак!!! Завистлив до чего! Я не виновата, что у меня все сложилось, а у тебя – нет!
Он. Да уж, есть чему позавидовать. Наша розовая пионервожатая-помятая стала негритоской. Один раз увидишь – всю жизнь кошмары сниться будут.
Она. Спасибо! От спасибо! Двадцать лет не виделись – и он мне подарок такой! Заяц облезлый!
Молчание.
Она ходит по комнате, вытирает слезы, курит.
Ну все. Хватит. Нельзя ныть. Надо все время быть улыбающимся, радостным, народ не любит нытиков. Все, Миша, Минтаечек, давай, иди, крути педали – мне и правда надо готовиться. Иди. Встретились, поговорили, повспоминали – хватит, хорош. Иди.
Он. Идти?
Она. Иди. Я на сцену как выйду, я помашу вот так там тебе, хвостом вот этой норки с шубы, помашу тебе.
Он. Помашешь?
Она. Ну, когда буду выступать, на улице, на этой дощатой сцене. Вот именно этим хвостиком если я махнула – ты запомнил? – этим вот! – это значит – тебе. Понял? Это значит – тебе, не кому-то другому.
Он. Почему хвостиком, а не рукой?
Она. Ну почему, почему. Сам же сказал: старая зайчиха. (Рыдает.) А ты махни мне шапкой своей вот этой вот черной. Встань там повыше и махай, махай. Я увижу.
Он. Махай. Почему шапкой?
Она. Ты же – Папа Заяц, чем-то меховым ты должен махать. Ой, ну все, хватит. Иди, голова у меня раскалывается. Давай. Санного пути тебе.
Он. И тебе. Санного. Хорошего. Хорошего пути тебе. Хорошего. Пока. Целую в десна. Ваша крестна.
Молчат.
Он улыбается, поет:
"… Вот уж время расходиться, а расста-а-а-аться нету сил!"
Стоят друг против друга, смеются.
Она. Ты не меняешься. Вот ведь беда. Всю жизнь – барагозит, барагозит чего-то… "Ты любовь моя первая, ты любовь несчастливая…" И за что я тебя так любила, козлозайца?
Он. Это ведь я тебя вызвал. Не будет концерта. Наврал. А ты поверила. Ты хоть дели иногда все на сто. Махать ничем не надо. Или, если хочешь, махай сейчас.
Она. Как – махай сейчас? Как – дели на сто?!
Он. Да так. Это была тебе такая замануха. Я звонил, я сказал, что я – Пилюлькин. Израиль Борисович. А ты все приняла – на чистом сливочном. Замануха.
Она. Замануха?! На чистом сливочном?!
Он. Замануха. Я год копил денег тебе на дорогу туда и обратно. А так бы ты не приехала. А я – не могу.
Она. Это что за шутки?
Он. Не шутки.
Она. А почему, зачем, для чего, для кого, откуда, куда?!
Он. Нам надо было освежить наши взаимоотношения.
Она. Какие у нас взаимоотношения?! Мы не виделись двадцать лет!
Он. Тебе кажется. Не было дня, чтобы я тебя не вспоминал.
Она. Да при чем тут ты! Да не было дня, чтобы я тебя вспоминала!
Он. Врешь. Вспоминала. Я каждый день локтем ударялся. Это значило – милая вспомнила. Кто это был тогда? Не ты разве?
Она. Не я, не я, не я!!! Господи, какая я дура, почему я поверила, притащила с собой трех человек еще, билеты купила за свой счет, он наврал, что я им скажу, какой ужас! Я сейчас возьму кирпич, на котором эта кровать стоит, и пристукну, прибью тебя, гада такого! О, Боже! Вот как я накололась, вот как я пролетела, а?!
Он. Я так сильно хотел тебя увидеть.
Она. Нам по сто лет в субботу в эту будет, или в прошлую уже было, папа Заяц, Минтай, опомнись, какая любовь, ты про что говоришь, а?!
Он. Я хочу сказать тебе это. Потому что помираю, знаешь. Или – не так, нет. Потому что вперед смотреть – ничего не видно, только назад. Короче…
Она. Да что короче?! У кого короче, тот сидит дома, отращивает!
Он. Да не ори, постой. Я смотрю вот – а что у меня было настоящего? Только когда играл Зайца. А ты – Зайчиху. А все остальное – чушь.
Она. Это что за пафос?! Это что за пафос такой древнегреческий, а?! Это что за трагедия – Эсхил, Софокл, твою мать! У него было настоящее! Да не было там ничего! Был сраный городской драмтеатр с облупившимися стенами, с фойе, выкрашенном половой желтой краской, общага с тараканами, где мы жили и больше ничего не было! Але, это дурдом "Ромашка"? Зачем ты это сделал?! Зачем?!
Он. Ложь не приносит пользы богам, но полезна людям, как лекарство. Сказал Платон.
Она. Какое лекарство? Какой Платон? Платон Кречет?
Он. Нет. Платон древнегреческий. Как ты говоришь.
Она. Древнегреческий?
Он. Древнегреческий.
Она(помолчала). Что теперь мне делать? Вот как я угорела плотно. А что я девчонкам скажу? Им же платить надо. Я же начальник этой негритосной агитбригады, дура, погналась за большим рублем, поверила!
Он. Ну, дать тебе юань на хань?
Она. Какой юань? На какой хань?
Он. Вот деньги. Я полгода копил. Хватит вам всем на обратную дорогу. Все, я пошел. Пока. Пока, Таня.
Она. Иди. Иди вон. Убирайся. Ты мне надоел больше изжоги. Тошнехоньки. Вот ведь я дура, а? (Пауза.) А вообще-то он, Пилюлькин этот, Израиль Борисович, он есть или нет?
Он. Есть. Старенький. Старый такой заяц. Наш директор, ага.
Она. А ДК ваш есть?
Он. Есть.
Она. А ты там работаешь?
Он. И я там работаю. Звукарем и светом.
Она. Женат?
Он. Бобыль.
Она. Ясно. Бобыль. Старый какой негр. От тебя пахнет молозивом.
Он. Чем?
Она. Чем-то кислым.
Он. Да? Не замечал.
Она. Ужас. Я в поте морды еду на край света. Еду в эти Гнилые Выселки. А тут… А тут живет чирикало это вот. Папа Заяц, Минтай. Какая колбасня – сдуреть. Война мышей и лягушек.
Он. Наш опыт увеличивает нашу мудрость, но не уменьшает нашу глупость. Сказал Сократ.
Она. Чего?
Он. Так.
Она. А почему так надо было? А почему нельзя было сесть в поезд, приехать в Москву и все, раз ты так повидаться захотел?
Он. А я ездил.
Она. Когда ты ездил? Куда ты ездил? Дурак.
Она достала салфетки, вату, стирает с лица грим. Он – тоже.
Он. В прошлом году ездил. Я тогда под Новый год, прям 31 декабря, нашел на земле крестик нательный, маленький, грязный, а на нем было написано "Спаси и сохрани".
Она. И что? И для тебя это был знак? Взять крестик и таким образом взять на себя чей-то крест? Пафос, пафос. Ерунда какая-то.
Он. Да. Как знак мне это был. Мне все время, знаешь, какие-то знаки – мы не одни во вселенной, все, что ты делал, – что-то значит, все остается, оставляет свой след, и вот это был знак мне – возьми чужой крест на себя, возьми. Это знак мне.
Она. Что ты мелешь? Чей крест? Каждый сам по себе. Мы – материалисты, в Бога не веруем. Кого взять-то? Меня, что ли? Не надо меня брать. Я сама всю жизнь.
Он. Не знаю. Был знак. Я собрал все манатки, продал все, решил поехать к тебе в Москву. Найти тебя, где-нибудь пристроиться и начать все заново. Не выгнала бы, поди. Больше у меня никого нету на свете.
Она. Ну, приехал бы. Не выгнала бы поди. Не чужие, вроде.