Вторая половина столетия – попытка через стрелецкое движение восстановить субъектность народа. Все потонуло в каком-то диком разгуле и анархии, в вырождающемся стремительно в сектантство расколе, в деградации правящей Церкви и власти.
Перед Петром Софья Алексеевна и ее советник Голицын, поворачивающиеся к Западу, чуть ли не тайные католики – метафора будущего безумного имперского времени.
Петр I подводит итог гражданской войне: Церкви больше нет – она приложение к царю и его воле, Руси больше нет – она лишь часть имени империи, руководимой иностранцами и иноверцами, власти больше нет – она превратилась в господство и деспотию, не терпящую малейшего сомнения в правоте ее действий.
Апофеоз этого кошмара – убийство царем собственного сына, а перед этим запарывание кнутом на его глазах его же матери – русской и православной Евдокии Лопухиной.
Народ, пораженный и раздавленный, уходит в прямом смысле в подполье – появляются секты, включающие в себя сотни тысяч, миллионы людей, тайно бегущие от власти в поисках территории Святой Руси, свободной от этих правителей.
Мораль уходит из отношений правящей элиты с "людьми".
Последующая история XVIII века – история эмансипации элиты от каких-либо форм ответственности перед миллионами людей, проживающих в империи.
Все исторические документы буквально вопиют об одном и том же – все эти миллионы интересуют элиты только как податной материал, человеческий скот, с которого можно собрать денег на свои развлечения, чудачества и военные эксперименты.
Империя захватывает все новые и новые "податные территории" – земли, населенные украинцами, белорусами, поляками, башкирами, казахами, кавказцами и другими, – в крепостной и доходный бонус от обладания бесконтрольной властью желают превратить практически всех.
Ответ – Пугачевское восстание. Опять казаки, но на этот раз вместе с башкирами и татарами и конечно же под лозунгами "старой, народной веры".
Характерно, что Петром III Пугачев называется именно потому, что при этом несчастном императоре, убитом по приказу неверной жены, выходят некие послабления старой вере – народ, держащийся за "древлее благочестие" (а по сути, за тень и память свобод эпохи 1612 года), начинают признавать не за злодеев и опаснейших политических преступников, а за пусть и не совсем понятных, и не вполне правильных, но людей…
Ненависть к правящим элитам все же зашкаливает – но через пугачевские суды и царские расправы, через кровь и жуть начинает проглядывать пока еще тусклая надежда на перемены.
Екатерина замечает народ – именно с нее начинаются попытки установления контакта между высшей властью и страной.
Расправа над пугачевцами была ей, переписывавшейся с Вольтером и Дидро, европейской принцессе и повелительнице евразийских бездн, не в радость.
Но пойти против опоры трона, против элит, выкачивающих из страны жизнь, она не может.
Народ безмолвствует?
XIX век – эпоха открытия элитами и властью удивительного факта, что повелевают они не бессловесными животными, мнущими шапки и вычесывающими блох под нечленораздельное мычание "да, барин… сделаем, барин…", но сложным, духовно богатым, а главное, абсолютно параллельно с властью и правящими элитами живущим народом.
У народа своя вера – у господ своя. Сейчас в исторической науке считается уже почти доказанным, что большинство русских крестьян были никакие не никониане (принадлежавшие к господствующей синодальной Церкви, возглавлявшейся государем и управлявшейся обер-прокурором), а приверженцы разных староверческих и евангелических толков – поповских и беспоповских.
В начале XIX века власть с ужасом понимает, что она владеет "терра инкогнита" – страной, с которой она исправно, с помощью полутеррористических фискальных методов, получает налоги и недоимки, но которой она не знает и не понимает.
Образ Руси, России в народной душе совсем не тот, какой он в головах господ.
Когда Суворов восклицает: "Господа, мы русские! Какой восторг!", то франко– и германоговорящие его офицеры кричат ему: "Виват!"
А солдаты, уверен, даже и не понимают: почему эти странные господа и вдруг – русские?
Русские, по мнению народа, не владеют землей – земля Божия и человеку принадлежать не может. Грех посягать на Божие, на общее.
Русские, полагают в народе, царя уважают (всяка власть от Бога), но господ безбожных ненавидят (а какая не от Бога – та и не власть!).
Русские не хотят господства над другими народами – Бог дал много земли, лесов всем – и с басурманами, и с иноверцами ее на всех хватит.
Русские против тюрем и каторги – даже бегущих убийц и злодеев народ укрывает и не выдает (Бог им судья, а с господами Бога-то нет!).
Пушкин открывает элитам звук народной речи, ее ход и сложнейшее духовное содержание. Он слушает няню, слушает крестьян и записывает, запоминает.
У него, у первого, в "Капитанской дочке" заговорил народ – устами Пугачева, устами Савельича.
Весь век происходит сближение элит и народа. Выясняется, что это как диалог цивилизаций, контакт инопланетных разумов.
Все по-иному, все по-чудному! Национализация элиты обретает именно тогда свое почти современное содержание – представители властных кругов, дворяне и их бастарды, начинают испытывать муки совести за свое бесконтрольное в этическом, в политическом, в юридическом смысле господство над миллионами глубоких, содержательных, оригинальных, верующих, талантливых людей.
Появляется Герцен – отец его крупный крепостник. Но маленький Саша бегает "в людскую" – слушает и впитывает. Его терзает стыд за то, что он, как ему кажется, паразитирует на жизни народа.
Этот стыд подточит и разрушит систему властвования – господство элит и приведет к 1917 году.
Народ у власти
Не марксизм, сколько бы ни трещала об этом советская пропаганда, был главной идеологической скрепой революции, но ненависть народа, выпестованная в трехсотлетней гражданской войне против государства и господ (элит), явилась ее движущей силой.
Эта революция была религиозной по своей сути. До нюансов – один историк заметил недавно любопытную деталь: "большаками" у староверов-беспоповцев назывались авторитетные лидеры общины, решавшие от имени народа его экономические и политические вопросы. Потому и большевики (случайный термин) якобы получили такую популярность – совпало с тем, что уже естественно и давно существовало как форма политической (религиозной) самоорганизации. Это, возможно, анекдот, но анекдот говорящий.
Советская (марксистская) власть случайно совпадает с вековыми чаяниями народа – впервые за долгое время элиты (пусть странные и чудаковатые) говорят о его ценностях и мечтах.
Объяснять успех советизации только террором – не понимать и не пытаться понять страну.
Народ увидел в революции подлинную национализацию элит – проведенную снизу, "человеком с ружьем". Царь еще в какой-то мере (особенно Александр III – любимый народом, издавший немало русофильских и простарообрядческих законов) отвечал образу союза с государством.
Но когда господа (элиты) свергли царя и решили "все себе хапнуть", ворон пугачевщины расправил крылья.
Не против власти как таковой поднялся народ, нация – против тех, кого считал на протяжении столетий чуть ли не оккупантами, кем-то хуже татар и монголов, которые пришли и ушли, а эти поселились.
Советская власть – единственная в истории России эпоха, когда стирается отчуждение между властью и страной.
Это, конечно, образ Русской революции показывает народу таковой природу власти – сама она себя такой не ощущает.
Опять старая беда – огромный ресурс (материальный, человеческий, информационный, военный), невозможность его в полной мере реализовать на внутреннем рынке и получение дохода (а стало быть, и контроля) за счет продажи ресурса вовне, на мировые рынки.
Народ становится ненужным (социальная обуза – все эти обязательства по медицине, образованию и т. д.) – парт– и совноменклатура эмансипируется все больше.
Фактически Ельцин – политический внук Сталина. Его государство с мощным управлением и силовым ресурсом как важнейшим фактором порядка порождает новую элиту.
Эта элита тяготится своими обязательствами перед нацией, народом. Эти обязательства кажутся все более пустой и бессмысленной болтовней. Естественное человеческое ощущение, что "я – хозяин!" при отсутствии внятной обратной связи (религии-то, кстати, у правящего класса опять нет!), приводит к окончательной эмансипации и пересмотру идеологических и мировоззренческих конструкций смыслов Революции.
Приходят 1991 год и гайдаровщина. Народ, вложивший все свои исторические силы в созидание своей вековой утопии (Царствия Божия на Земле) и зависящий от государства, как никогда в своей истории, беспомощен.
Он раздавлен и деморализован, такое ощущение, что это конец всего – нет ни смысла русской истории (он исчерпан), ни сил искать новый.
Власть правящих элит в 90-х абсолютна. Она вызывает в памяти эпоху Анны Иоанновны – абсолютно аморальную и чуждую стране, вызывает ненависть, презрение ко всему, что имеет корни внутри России (культурные, духовные, нравственные), становится отличительной меткой правящих элит.
Россия переживает худшие годы своей истории – годы отсутствия надежды на будущее.
Каким-то чудом часть правящей элиты понимает, что вместе со страной они потеряют и жизнь, и достоинство – те, кто продает Россию и презентует ее на игровом рынке как свою вотчину и имущество, даже не имеют российских паспортов – американские, израильские, какие угодно. Российское гражданство воспринимается ими как шутка.
Пьяный президент, падающий в оркестровые ямы и писающий около самолетов, только завершает этот трагический образ.