В неком тупом отрешении брожу я, значится, по этому дому, не имея в голове уже никакой цели, даже мысли. И внизу, в подвальном коридоре, вижу одиноко приоткрытую дверь среди полнейшего окружающего запустения. Что в общем-то странно среди переполненного, перенасыщенного мелкими звериными тельцами детишек всего гудящего, не приспособленного к тому, здания. Естественно, что было оно приспособлено, предназначено для одинокого чудаческого проживания некоего экстравагантного купчищи. Должен он был (уж не знаю, как там было на деле, но по общему замыслу, должен) заваливаться поздней ночью пьяным домой в окружении ватаги собутыльников и цыган. Многочисленных, конечно, но не столь уж как количество нынешних разбросанных детских мельтешащих организмов. Должен он был внезапно засыпать где-то поперёк коридора и быть уносимым слугами в опочивальню, где, естественно, подлежал раздеванию и уложения в огромную прохладную постель. Поутру должен был просыпаться недовольным. Хмуро оглядывать похмельную и виновато столпившуюся внизу, в кухне, в ожидании кормления и опохмеления, толпу приживалов. Мрачно оборачивался он к кому-нибудь из главных слуг:
– А это кто такие?
– А это, батюшка, вчера вы сами изволили-с их с собой привести, да вот дальнейших распоряжений по их поводу-с не дали-с.
– Не дал распоряжения. А какое тебе, бездельнику, еще распоряжение мое потребно? А? Гнать их в шею!
И выпроваживали их неоскорбительно, насколько было возможно в подобной ситуации. И опустевал дворец. Пустовал, пустовал, пока, наконец не заполнился непотребным шумом новой, народившейся массы, даже не ведающих о тоскующей и мятущейся душе русского дореволюционного купца душе, пионерской массы.
Так вот, вижу я в подвальном помещении некую одиноко приоткрытую дверь, откуда в пустеющий и темноватый коридор падает тёплый желтоватый луч манящего, почти домашнего света. Тихо, с замиранием сердца, почти на цыпочках, подхожу я, тяну на себя это нескрипящую дверь и заглядываю вовнутрь.
И что же я вижу. Да, что же я вижу. Ну, что вы можете предположить на этот счет. А, вам безразлично. Вам и так все ясно. Вы заранее знаете, что никакая дверь в никакое неведомое и спасительное уже ни какими средствами и способами не может спасти меня. Либо, просто, скажем, выпрямить, как это случилось у Глеба Успенского, случилось с Венерой Милосской. Да, вот, кстати, Венера Милосская неслучайно выпорхнула. Дело в том что там золотое сечение было. Там, скажем, баллов, типа 5, 6, 11, или 54 не было. Там сразу проходил в золотое сечение. Причем, если в него не укладывался, так были специальные приспособления, куда укладывали и подчищали под золотое сечение. Сейчас же, во времена общего регулятивного принципа, основное значение приобрел модуль перевода одного в другое. Причем, это одно и другое в своей конкретности и индивидуальности даже и незначимы. Важна их возможность быть переведенными. То есть как А= 2Б – 4.6 СЕ. А что уж там эти А, Б, С и Е значат – одному Богу известно. Да и не важно. Может быть, Александр, Борис, Сергей и Елена. А может быть, Англия, Бельгия, Сомали и Египет. А, может, и арбуз, банан, себестоимость, еженедельность. И так далее.
Почему же мне вспомнилась именно Венера Милосская? Да потому что, господа судьи, увидел я картину поистине прелестную – разнообразного возраста детишки, кудрявые и наголо бритые, в мило замазанных глиной и гипсом халатиках, расставленные возле специальных приспособлений, называемых скульптурными станками (это я узнал позднее), ловко лепили различных существ – зайчиков, ворон, лошадей, медведей, леших и кучеров, всадников и запорожцев, бурлаков и пионеров, пеликанов, верблюдов, портреты друг друга и неузнаваемых даже впоследствии людей и пр. Я застыл в изумлении. Этот искренний порыв, уважаемые судьи, должен бы быть мне отмеченным в несколько баллов искренности, например, немного (я не завышаю свои достоинства! нет! нет! все по справедливости!) – 8. Но поскольку мы ведем подсчет все-таки в баллах моей оправдательно-извинительности, то для простоты окончательного подсчета посредством квантора перевода 3ПЖ, мы получаем в нужных нам баллах цифру 15. И в сумме с предыдущим моим результатом получаем: 137 + 15 = 152. Кстати, если брать для пущей простоты сакральными блоками перерождения, равняющимися, в данном случае, применительно к ситуации антропо-самовоспроизводящейся, числу 8, то и получаем 19. Но само по себе число 19 неинтересно. Пока неинтересно. Поэтому для простоты продолжим исчислять в баллах. Правда, не забывая время от времени бросить взгляд на блоки перерождения.
И тут сбоку, слышимый, раздался голос, невидимого мне человека, поскольку сидел он как раз справа за дверью. Мое же приближение он обнаружил по тени от мощной обнаженной голой лампы в коридоре, тени, вползшей в его комнату и выглядевшей, как я сейчас понимаю, довольно жалко.
– Кто там? Входи, входи, не бойся.
Я вошел. Сбоку, за письменным столом сидел плотный лысоватый мужчина. Я остолбенел от неожиданного мощного потока неожидаемой и незаслуженной доброжелательности, даже, можно сказать, ласки, истекавшей от его улыбки и всего благодушного уютного существа.
– Входи, – повторил он. А я словно не слышал. Я не понимал, зачем я здесь, но чувствовал, что я здесь надолго.
– Входи. Бери себе станок, глину, лепи. Как тебя записать в журнал? Из какой школы? Какой класс? Что ты молчишь? Есть у тебя халат? Ты лепил когда-нибудь? Что сейчас будешь делать? Вот я советую тебе ворону, которая в клетке, вон там, в глубине, лепить. Вон там ее Костя Федотов лепит. Это вот у окна Боря. А это Сергей. Как твоя фамилия. Что ты все молчишь? Кто у тебя родители? У нас, значит, занятия три раза в неделю днем и вечером. Какие дни тебе подходят? В воскресенье ездим на этюды. Вася, подвинься. Федя, у кролика лопатки вот здесь, повыше, прямо к шее подходят. Что же ты все молчишь? – и так далее, и так далее.
Я молчал.
И можно было бы подумать, т. е. на этом месте моего повествования вы наверняка подумали: Вот. Наконец-то. Дана ему подлецу…
– Почему это подлецу? – возмущусь я, – Хоть я и есть подсудимый, но, во-первых, еще не доказана моя вина. А, во-вторых, даже самая низко-павшая тварь имеет право по праву божественного первородства, быть обращаемой с уважением.
– Ну вот, кому уважения еще только не хватает. Всего остального хватает, а вот уважения, видите ли, не хватает!
– Во-первых, я не понимаю такого тона. А во-вторых, мне много чего не хватает, но я вряд ли могу рассчитывать получить это от вас, самих мало что имеющих. Разве что высокомерие, гонор, нелюбознательность, сварливость и отвращение ко всему живому. Вот что вы имеете. Но, конечно, конечно, не мне судить кого-либо, тем более вас. Извиняюсь. Однако же уважительного отношения к себе я могу не только ожидать, но и даже требовать. Кто позволил вам обзывать меня подлецом?!
– Да мы тебя и не обзывали.
– Как это!
– А вот так.
– А кто же это тогда обозвал меня?
– Да ты сам себя и обозвал, предположив, что мы тебя так можем обозвать в ситуации неожиданно свалившегося на тебя везения. Но мы тебя не обзывали. Мы корректны и учтивы, особенно в такой сомнительной ситуации с такими сомнительными фактами.
– Какими это такими сомнительными? То есть вы уже до вынесения приговора осмеливаетесь воспринимать меня как преступника, уже осужденного и приговоренного.
– Как раз нет. Мы только говорим о своих сомнениях. Не больше. Но ты сам, сам, в опережения естественного и предполагаемого нашего решения, просто заранее не оглашаемого и как бы даже не принимаемого во внимание в его решительности и бесповоротности, ты сам определил себя как подлеца.
– Да, да, я подлец! подлец! подлец я! Я этого и не скрываю. Да и не мог бы скрыть при всем моем желании!
– Хватит истерик. Вернемся к голым фактам.