Я, естественно, тогда по малолетству, да и вообще, по непредставимости ситуации моего в такой степени криминального поведения, не принимался никем из окружающих и, естественно, моей обожавшей меня бабулей, в расчет. Быстренько сунул я ключик в замочек комода, отворил поскрипывающую, расшатанную, почти вываливающуюся из петель и потому с усилием придерживаемую, в данном случае опытным и насмотревшимся мной, дверь, выдвинул неглубокий ящик, покопался в прохладном белье и вытащил шуршащие купюры. Вытащил все, и в голове даже не шевельнулось сомнение: может, немного оставить? Проделав все операции в обратном порядке – закрыв шкаф и положив ключ на место, – я тут же выскользнул на улицу, и как ворон стал я торжествующе скликать своих товарищей. И они, естественно, тут же слетелись. И мы пошли кутить. На углу прудов, как раз у трамвайного поворота, у постоянно стоявшей там мороженщицы Варьки накупили мы уйму всевозможнейшего чаемого мороженного. Кстати, Варька-то – не дитя была. Она уж знала, что откуда у ребеночка могут быть такие деньги. Что же она-то промолчала и спокойно взяла, с нескрываемым коварным удовольствием на лице, деньги. Вот вы ее привлеките к ответственности, а не бедное сумасбродное и заносчивое дитя. Понимаю, вам это не по зубам во всех смыслах. Вы скажете, что судите отнюдь не дитя, а старого, мерзкого и блудливого дядьку, и будете правы. А Варька-мороженщица – как и за что ее привлечешь. Нет такой статьи. Да и уж умерла, наверное, коли тогда ей было лет 25–26. И опять будете правы. А я, значит, во всем неправ, да? Значит, все вокруг во всем правы, а я во всем не прав? хотя, какой во всем это нынче смысл – пытать себя, кто прав, кто неправ. Глядя на этот тусклый свет, падающий из узкого зарешеченного окошечка под самым потолком, слушая дальнее позвякивание ключей в руках у дежурного, прислушиваясь к еле различаемым глухим прокуренным голосам, я думаю о другом. Долгими одиночными днями и ночами, наедине с собою, я думаю, а что, собственно, является целью явления каждой отдельной личности в этот мир. Если не принимать всех как неразличимую однообразную массу, но как специфическихиндивидуумов с личной конкретной судьбой, задачей и предназначением, то и следует искать личность, ее смысл, задачу, собственный след, линию пробегания в этом мире. Ясно дело, все, большинство, во всяком случае, явлено явить добро и добропорядочность себя и этого мира как преимущественную сумму подобных личностей. Но ведь на ком-то должны они испытывать свою силу и непоколебимость. Так сказать, им нужны спарринг-партнеры. И вот у этих спарринг-партнеров и есть таковая задача в этом мире, таким вот способом стать соучастниками сложно-строенной драматургии становления и явления полноты добропорядочности. То есть такие, как я, и суть по преимуществу – смысл этого делания. То есть, конечно, соответственно полной программе действия мы и должны сидеть в этой вот маленькой. темной и удручающей камере-комнатушке. Мы должны сидеть. Нас должны сажать. Но вы, выто еще не понимаете до конца своей миссии – вы должны ходить и поклоняться нашему подвигу и посыпать свою голову пеплом по поводу мизерабельности и незавидности вашей, с виду такой прекрасной и благородной, судьбы. Вот вы и сейчас ничего не понимаете. Ну, не понимайте, не понимайте.
Дико-кричащей беспутной оравой бросились мы с пачками мороженого прямо на лед пруда и стали пожирать его. Покончив с мороженым, я обнаружил огромное количество сдачи. Уж не знаю, какими там купюрами и сколько Варька сдала мне сдачи (уж наверное, себя не оставила в обиде), но мои карманы были набиты бумажками. И я, словно какой-то падишах или Стенька Разин на троне, стал раздавать направо и налево остатную наличность. Прямо всучал насильно. Я был в восторге. Я ликовал. Все ликовали и поклонялись мне.
На следующее утро пропажа обнаружилась. С понурой головой, насильно ведомый мрачным отцом за руку, обходил я квартиры моих друзей, и отец объяснял их родителям, что произошло. С ужасом взирали чужие родители на меня, содрогаясь от того, что подобный выродок смог затянуть их невинное дитя почти на крайнюю границу невозвратной пропасти. И с облегчением вздыхали, так как заранее знали, что их родное дитя имеет как бы природный иммунитет, унаследованный прямо от них, от своих предков, к подобного рода проказе. С подозрением взглядывали также и на моего отца, не смогшего передать мне этот спасительный ген, или вовсе самого подобного не имевшего. Взглядывали уже вдвойне подозрительно.
Вызывали потомка, изымали из его потных рук смятые бумажки и закрывали дверь. Так мы бродили часа два-три, собирая оставшиеся крохи. Как я ни был к тому времени испорчен и отпет, все это, признаться, произвело на меня тяжкое впечатление. К тому же, это был тот самый день, столь желаемый, жданый, и, несвершившийся благословенный, в который мой отец задолго до него, уступив моим жалобным и страстным взываниям, обещал сводить меня в – представьте себе! да, нет, вам теперь этого уже не представить! нет ни личных, ни культурных, ни исторических, ни даже метафизических сил представить! – в мавзолей Ленина. Если вы, дорогие мои, бывали в Москве, хотя бы заглядывали в нее, то несомненно, вашим первым порывом было попасть на Красную площадь. И вы попадали на нее. Попадали, несмотря на самые там дикие выдумки, что вроде бы на нее нельзя, невозможно попасть непосвященному. Что, вроде бы, стремишься, а тебя бес водит вокруг да около, выбрасывая там полу– или полностью пьяного то на Курский вокзал, то вообще куда-то за ее пределы, на какую-то платформу, типа Переделкино, Семхоз или вовсе никому уже неведомые Петушки. А то и вовсе убивают. Не верьте, родные мои. Ну если хотите верить, если вас поразила удивительная убедительность подобных фантазий, то и верьте им, как фантазиям, а сами идите себе верно и спокойно на площадь. И все будет хорошо. Я вам гарантирую. Там огромная Красная площадь. Если вы никогда не были, так хоть прочитаете. Там стены большие красные, обносящие что-то там укрытое внутри так называемого Кремля – нашей гордости. Это прекрасно! Особенно в тихий зимний день под легким падающим слабо кружащимся снежком. Да и в весенний день это прекрасно. Да и в летний, и в осенний! Да что я вам рассказываю, вы и без меня все это отлично видели и знаете, а что молчите и не прославляете, так это я могу отнести только на счет вашей нынешней пресыщенности и даже, если можно так выразиться, эмоциональной испорченности. Да и эстетической испорченности, извращенности. Хотя, конечно, понимаю, я сюда привлечен совсем не в качестве певца красоты, а в качестве ответчика. Но и это, и это. И ради этого завел я разговор об исправляющей кривизну души красоте. Ну, а мавзолей, Господи, может быть, посети я этот мавзолей, не сидел бы я тут с вами. Не обливался бы потом упрямства, стыда и отчаяния. Если бы хотя бы через созерцание бездыханного, недвижного тела, лишенного внутренностей и прочих деталей, только одной аурой присутствия своих останков, как, скажем, мощи святых, исправит, спасет меня. Может, сидел бы перед вами совсем иной человек, в совсем ином месте по совсем иному поводу. Бедный мой отец, если бы он знал, что его неловкие педагогические наказания столь мизерны перед могучим дыханием величия и вечности. И вот я перед вами.
На следующее утро у меня подскочила температура. Собственно, у всех участников этого предприятия от волнения, холода и безумного количества мороженого, съеденного на холоде, объявилась ангина. Но все поболели, поболели, да и оправились. А легчайшие крылья судьбы так нежно перенесшие меня из Сибири в Москву подержали, подержали на весу и опустили прямо на полиомиелитную койку детской больницы. Т. е. разбил меня паралич. И провалялся я долгих два года. Напомню, ведь дитя еще, хоть и порочное, но дитя. Ну что могло, спрошу я вас, вырасти из подобного дитя? Вот вы и займитесь подысканием ответа на этот вопрос, пока я переведу дух. Нашли? Понятно – только то, что выросло и сидит вот перед вами с реальными и объективными последствиями вот такой жизненной незадачи.
Я понимаю, что всякий, оказавшийся здесь под прессом обвинений, отягощаемых и спрессовываемых в еще пущий ком непроходимости под еще пущим прессом своей совести, образуя нечто такое, что при потугах выйти наружу застревает в так называемых метафорических кишкам нравственного пищеварения, порождая своим проходом муки и потуги равные родовым – а правда, ведь должно как бы породиться рождение новой чистой души, как бы некое новое невинное существо, своим появлением отрицающее, убивающее старое отжившее, использованное и достаточно мерзкое… так о чем это я? Ах да, всякий перед лицом своих хоть и явных грехов и неумолимо следующих за ними, старается все-таки наивно и безуспешно списать их на счет там всяких обстоятельств – в смысле, если говорить по-горьковско-чеховски – среда заела. Ой, уж как заела! Так вы знаете бывает у художников – планы огромные, дух захватывает. Нужно одно небольшое усилие. Но вот оно-то как раз и не дается, тем более, что само по себе как бы вынесено за предел чисто художественных прекрасных позывов и откровений. Оно как бы некая зубная боль при попытке нечто предпринять. Надо перешагнуть – а сил побороть чистым вдохновением нету. Вот и пытаются побороть это внешнее – таким же внешним – истерикой, водкой, разными там примочками – да вам это по нынешним временам и без меня достаточно известно.
Так вот, вместе с вами я гневно отвергаю эти жалкие и лукавые попытки уйти от ответственности и списать все на что угодно – на советский строй.
– Я страдал! меня преследовали!
– Это как же это тебя бедненького преследовали?
– Да вот, понимаешь, из романа пришлось выкинуть очень важную главу!
– А зачем же это?
– А чтобы роман спасти, напечатать.
– Так может, это как раз и значит, погубить роман?
– Я что-то тебя не понимаю! Ведь это же – ужасное, страшное преследование! Меня почти уничтожить хотели! Замолчать! Не печатать!