Судя по текстам "новой искренности", это чувство посетило Пригова гораздо раньше – в начале перестройки (1986), если верить архивной датировке сборника под этим названием. А его поворот к разнообразным и многообразным практикам субъективности и стал реакций на распад единого советского мифа. "Новая искренность", таким образом, оказывается способом исследования разных, "точечных" дискурсивных практик, развивающихся при отсутствии идеологической доминанты. С этой точки зрения понятно, почему стихи Пригова 90-х годов обманывают ожидания поклонников его ранней поэзии. Он в них не столько "пародирует" властные дискурсы, сколько "проявляет" во многом еще не оформленные, но на глазах оформляющиеся практики и дискурсы разных типов субъективности. При этом он отчасти "цитирует" культурные прецеденты, а отчасти, подчиняясь риторике искренности, сам конструирует новые дискурсивные практики.
В поисках этих, ранее затененных советским метанарративом, мифов субъективности Пригов начинает с "нередуцируемого опыта женщины", создавая такие сборники, как "Жизнь Любовь Поруганье и Исход женщины" (1984), "Женская лирика" (1989), "Сверхженская лирика" (1988 – 89), "Невеста Гитлера" (1989), "Девушка и кровь" (1993), "Герой и красавица" (1995), "Мать и дочь" (1996), "Она в смысле они" (2003) и целый ряд других. Особую группу образуют стихи, разыгрывающие субъективность старушки: от "Старой коммунистки…" (1989) до "Изъязвленной красоты" (1995). Еще один большой цикл приговских деконструкций субъективности связан с детским опытом – а вернее, с культурными представлениями о детстве (см. раздел "Детские стихи"). Политики homo eroticus и гомосексуальной субъективности моделируются и деконструируются Приговым в таких циклах, как "Мой милый ласковый друг" (1993), "Эротика исполненная прохлады и душевности" (1993) и "Лесбия" (1996). Ностальгирующий по прошлому постсоветский субъект выходит на первый план в таких сборниках, как "Ностальгия" (1991 – 93), "Не все так в прошлом плохо было" (1992); "Хулиганы моего детства" (1995), и др. А субъективность, сформированная рынком и рыночными отношениями, предполагающими в свою очередь постоянный перевод любых ценностей если не в денежный, то, по меньшей мере, в количественный эквивалент, – разыгрывается в текстах, включенных Приговым в сборник "Исчисления и установления" (2001) и частично вошедших в настоящий том.
Более того – Пригов предпринимает радикальный эксперимент, пытаясь смоделировать субъективность тела и телесной жизни (и всего связанного с ней: от наслаждений до болезней). И хотя мотив борьбы с телом присутствовал и в раннем творчестве ("Пональюсь-ка жуткой силой", "Я понял как рожают, Боже", "Такая сила есть во мне", "Ах, мой зуб больмя болит" и др.), начиная с 91 года "телесная субъективность" становится одним из главных героев поэзии Пригова, как видно по разделу "Осколки коммунального тела . Так называется и сборник, написанный именно в 1991 году: индивидуальные тела приобретают множество "субъективностей" только тогда, когда окончательно разлагается коллективное, советское тело, сплоченное мифологическим нарративом. Неудивительно, что именно с развитием этой, телесной, а вернее, психосоматической субъективности связаны приговские размышления о "новой антропологии" – теме, чрезвычайно занимавшей его в последние годы жизни . Замещение телесной жизни виртуальной, клонирование, генная инженерия – все эти научные процессы, по мысли Пригова, полностью изменят саму логику субъективности, а вслед за ней и структуру общества, став "причиной возникновения уже ново-антропологических сдвигов, существенно перекроивших бы восприятие окружающего космоса и вместе с ним восприятие и квалификацию всего предыдущего культурно-эстетического опыта человечества". Как Пригов пишет в статье "Мы о том, чего нельзя сказать" (2004) :
Как известно, вся мировая культура и все мировые культуры построены, зиждутся, как бы подвешены, как на неких столпах, на трех основных экзистемах – травма рождения, травма взросления и травма смерти. В случае же с клонированными существами мы не имеем ни одной из этих травм. Даже травма смерти преодолима фактом параллельного существования другого клона либо воспроизведения нового из исчезающего. То есть не идет речь об исчезновении уникального и невоспроизводимого существа, даже в смысле идеи индуистского перерождения. (…) В каком виде и конфигурации предстанет в этой странной (на наш, конечно, взгляд) форме существования антропоморфных существ наша нынешняя культура и искусство в частности? Некие существенные позиции и болевые точки нынешней культуры, связанные с уже помянутыми, например, идеями, комплексами, травмами рождения, взросления и смерти, будут вполне неявны новому обитателю планеты. В то время как другие, спрятанные, неявные, неактуализированные, маргинальные и почти не воспринимаемые нами пласты художественных произведений и, вообще, культурного наследия неожиданно могут вырасти в своем необыкновенном значении и актуальности. Да, собственно, оно и не раз бывало в истории человечества, но, пожалуй, не в столь катастрофической форме и размере, предполагаемых нами. А, скорее всего, подобного и не будет. А если будет, то не в такой форме. И не вскорости, а постепенно-постепенно, что никто и не заметит.
Кажущиеся утопией, эти рассуждения (и другие "новоантропологические" тексты) на самом деле развивают приговскую тему новых субъективностей, возникающих на поле, не размеченном политическими идеологиями и порождающих свои собственные неоидеологические мифы. Ведь как подчеркивает Пригов: "Тело есть просто назначенный культурой предельный уровень идентификации"(НК, 26).
Впрочем, Пригов никогда не утрачивает способности к критической дистанции и всегда отчетливо демонстрирует, как в прошлом репрессированные, а ныне децентрализованные, эти субъективные практики и оформляющие их дискурсы неосознанно сохраняют внутри себя стремление к абсолютной власти – нередко оформляемое по образцу советского мифологического нарратива (претендовавшего, как помним, на роль "объективной истины"). Ведь по Пригову: "даже самый маленький дискурс, мелкий, он в момент своей борьбы за право на жизнь выглядит в качестве репрессированного и как бы угнетаемого. Но на самом деле внутри него уже есть амбиции тоталитарные, просто не замечаемые. И не дай Бог…" (НК, 68)
Однако, разыгрывая перформансы различных практик субъективности. Пригов не ограничивается деконструкцией тоталитарных амбиций, скрытых в любом постидеологическом субъективном дискурсе. Пригов преследует и другие цели – скорее связанные с его собственными практиками "само-иденти-званства". Особенно ясно это видно по "Кате китайской" – центральному прозаическому тексту тома, придающему "новой искренности" отнюдь не пародийное звучание. Основанная на биографии и личных воспоминаниях жены Пригова Н.Г. Буровой, "Катя китайская", вместе с тем, вряд ли относится к области мемуаристики. Это "чужое повествование" – такой подзаголовок Пригов дал книге – по существу, представляет уникальную попытку Пригова очертить контуры своего собственного философского мифа.