У вас сразу же, естественно, возникнет вопрос: Вот два разнополых юных существа в пору их полового созревания, постоянно находящиеся, живущие, проживающие, отходящие ко сну, переодевающиеся, сменяющие нижнее белье в одной комнате коммунальной квартиры – как это? Не смущающе ли это? Зная всю мою подлость, не могущую бы, как вам ясно уже с несомненностью, не проявиться уже тогда, вы не можете не задаться вторым, моментально возникающим, вопросом – а не было ли с моей стороны каких-либо сексуальных поползновений по отношению к моей невинной сестре?! Увы, вы глядите в корень! Да я уже мельком и помянул это сам, отобрав у вас первенство в обнаружении, предъявлении свету еще одной, может, самой отвратительной и непростительной язвы нечистоплотной плоти моей души. Да, вы глядите в воду. Вы глядите в суть. Как вам в вашем положении и с вашим спокойным, холодным, даже циничным, я бы сказал, безжалостным и в какой-то мере бесчеловечным взглядом на жизнь и положено. Сознаюсь – было, было! Господи, было! Ведь было же, было же, былооооо! Мне тяжело, тяжело! Ой, как тяжело. Да, в общем-то, конечно, не очень. Не очень. И даже, признаемся, совсем не тяжело. При моем почти показательном послужном списке, было бы вполне безрассудно, глупо и смешно, представить, чтобы мне было как-то особо тяжело в каждом отдельном случае моего злодеяния. Но мне было, все-таки было тяжело! Ну как мне убедить вас, что было! Да нет, конечно же, вас ничем не убедишь. Что вам чьи-то убеждения, идеалы, отличные от ваших – ничего, пыль, говно! Вы умеете только к ногтю. Ну, да это – ваши заботы и проблемы! Мне бы в своих разобраться, рассчитаться и оправдаться, по возможности (хотя, какая уж тут возможность!). Не берусь описывать все те мерзости, пакостные картины и степени страдания и унижения моей бедной сестры, по доброте своего характера, молча все сносившей, но и отвечавшей все-таки достойным сопротивлением. Не могу, не хочу и не буду это все описывать. Да, собственно, и описывать-то и нечего. Ну что может предпринять жалкий закомплексованный, боящийся всех и всего, мальчик-ученочек до седых своих волос воспитанный и обреченный обществом и властью на жалкую роль поддакивателя. Винтика, щепочки, микроба человеческого, приходящего в панический ужас до онемения членов и пересыхания глотки вместе с языком при одном только виде управдома или еще какого мелко-мельчайшего представителя сферы, даже сферки власти, не говоря уж о любой возможной фигуре в погонах. До сих пор, даже в наглой, развращенной никого и ничего не боящейся и не уважающей загранице я вздрагиваю при виде пограничника, полицейского или работника паспортного стола в посольстве. Но это все попытки оправдаться. Не обращайте на них внимания. Даже учитывая мое позднее жалкое, никому не нужное раскаяние, все это только усугубляет мою вину в ваших глазах, правда, я думаю, видевших и не такое, видевших, да и самих участвовавших в вещах и почище, и в вашем собственном исполнении, так что я по сравнению с подобным выгляжу просто-таки ангелочком-кастратиком. Однако же, все, мной здесь приводимое, включая и слабые инвективы в ваш адрес, только ухудшает мои судебные перспективы. Хотя, что может еще их ухудшить?! По той же причине не касаюсь и моих отношений с родителями, которым я доставил столько страданий, добавил столько предварительных преждевременных седых волос и горьких складок у рта, что моими нынешними поздними ламентациями уже мало что можно исправить и искупить. Поэтому молчу! молчу! Я молчу! Вы правы. Вы же видите, как искренне и безысходно я молчу!
– А соседка?! А соседка!
– Какая соседка?
– Ну, из соседней комнаты.
– Из какой соседней комнаты? – стану неумело и неумно притворяться я.
– Да ладно. Нам все известно.
Ну, тогда хорошо. Это отдельная история, но все в ту же строку, в то же лыко. Соседка-то из соседней комнаты в нашей коммуналке появилась не так давно. Молодая жена. Только что молодой муж привел ее к себе в 8-метровую комнату, где он проживал со старухой-матерью, все время кряхтевшей и сипло оравшей по телефону в коридоре:
– Что? Что? Да нет, у ей нервная система в мозг поднялась? Дальше ей что, говоришь? Дальше ей процедурный кабинет назначили!
И вот как только муж с утра на какую-то свою военно-оборонную работу, а старуха на весь день по таким же, как она, старухам шляться, я, поверите ли (да уж, конечно, поверите, как тут не поверить), сразу к ней, к соседочке. И как только не боялся! Муж молодой статный, мужественный летчик военно-транспортной авиации – ладный, прошел всю войну, награжден, мне, кстати, как умненькому застенчивому мальчику симпатизировавший и немало помогавший. Знал бы он, какого змея пригревал на своей широкой благородной мужской груди! А, может быть, догадываюсь сейчас, он и знал и получал, может быть, от этого какой‐то неведомый нам всем кайф – кто его знает, сколько всего сокрыто в душе человеческой! Не мог не знать! Определенно, не мог не знать! Однако же, простите! Прости и ты, опороченный мной в своей славной памяти, бравый летчик Алексей. Прости! Это только мне, испорченному и извращенному, могли прийти на ум такие гадости. А он был просто благороден, доверчив, открыт и честен. Ему и в голову не могло прийти, что вот это тщедушный и глупенький подросточек из соседней, жуть как перенаселенной комнаты, которого он жалел за его убогость и помогал от бескорыстия души, так коварно влезет с заднего хода в его чистую и нормальную семейную жизнь. Прости, Алексей! Прости! Я не достоин прощения.
Значит, я тут же к соседке. И, конечно, не за помощью в немецком языке, как я притворно и задыхаясь от подступившей похоти бормотал ей в дверях, краснея и покрываясь липким потом. А она была умна, красива, образована, и, действительно, знала назубок весь немецкий – то ли она просто бывала в Берлине (хотя, как это просто в те времена можно было взять и так вот просто, понимаете ли, для своего, понимаете ли, удовольствия, побывать в Берлине?), то ли занималась какой-то тайной антиимпериалистической борьбой на передовых фронтах тогдашних холодных и горячих битв. Уж не знаю. В ее случайных оговорках проскакивали знания разных видов оружия, радиотехники, приемов рукопашной борьбы. Да, вот такая у меня была соседка – можно было бы гордиться, и таки гордились мы тогда в школе и пионерии славными делами и именами Любки Шевцовой, Гули Королевой, Зои Космодемьянской. А я…! До этого ли было мне с моими известными вам чертами характера и качествами натуры. Да и то, что многое тогда было тайной и многим легче и безопаснее во всех смыслах было не интересоваться. А уж узнал – виду не показывай! Молчи, подлец, как свинья подколодная! А то через тебя сотни людей загудят по подвалам да тюрьмам! Вот какое время было! А вы – соседка! Но и вы, конечно, по-своему правы. Конечно же – и соседка.
Все это, конечно, портило и искривляло жизнь впечатлительным детям, к каковым принадлежал и я.
Я входил. Мы садились за стол рядышком, почти впритирку, что я ощущал всей поверхностью левого бедра мягкую резиновую податливость ее ноги, когда я, упершись пяткой в пол чуть-чуть напирал на нее, а она не отступала. Она как школьница одергивала юбочку, касаясь при этом легкими пальчиками и моей прижатой ноги, склоняла набок милую светлую умную головку и начинала настойчиво повторять, даже как-то сердито: дас бедойт! или: вас махен вир вайтер? или же: вас кост? – Я замирал. И, подумайте, за этими немецкими словами, я – уже в этом случае и идеологический извращенец, и патриотический перверт – моментально представлял ее в ладненьком эсесовском мундире, входящей в кабинет начальства. Начальством же я представлял, естественно, ее молодого стройного мужа, тоже затянутого в изящный черный мундир. Она обходит стол справа, приближается к нему сидящему, прислоняется бедром к его плечу и в следующий момент чувствует, как его рука ползет ей под юбку, стремительно поднимаясь вверх, в то время как голос звучит строго и наставительно, произнося что-нибудь, вроде: зиг хайль! Вторая же свободная рука в это же самое время медленно листает принесенный ею безумно секретный документ.