ОНА. А что же тогда актрису позвали? Взяли бы просто убийцу или алкоголика какого – он бы очень просто вас прибил без всяких там катарсисов.
ОН. Да нет же! Нет же! Вы не о том! Именно вы. Вы привыкли к сцене! А потом, люди нужны. Вы же известная, на вас пойдут.
ОНА (вскакивает) . Ах, люди нужны! (Он тоже вскакивает и после этого они оба, Елизавета Сергеевна и Дмитрий Александрович, почти орут, опять стоя друг против друга и упершись руками в стол, опять напоминая тех же самых микенских львов, но уже орущих. Они орут. Они это умеют.)
ОН. Да, да, люди! Это им нужно, им нужнее, чем мне. Я им покажу, что все, что про катарсис…
ОНА. Уже слышали, слышали про катарсис. Я слышала, и они слышали!
ОН. Ах, она слышала. Она грамотная. Ей уже скучно. А они, между прочим, молчат, не возражают. Они жаждут убийства, а не ваших истерик.
ОНА. Это не они, это вы жаждете убийства.
ОН. Да, да! И я! И я! Я! Я! Я понял, что все эти театры, трагедии – чушь, обман, обман!
ОНА. Ну да, человечество жило, жило и не додумалось, а он додумался.
ОН. Да, да, додумался!
ОНА. Додумался, додумался! Первый додумался!
ОН. Да, я первый, первый! И буду первый! И последний буду! После меня это уже будет невозможно! Не нужно! Уже бессмысленно будет убивать на сцене! Бессмысленно! Я уже все доказал! Другим уже нечего будет здесь делать. Я так и останусь первым!
ОНА. Понятно, понятно. А я, значит, как это пресс-папье, технологическое средство, как вы говорите.
ОН. Да, да, технологическое средство! Я же придумал! Я! Пресс-папье, да!
ОНА. А я не стану убивать! Не буду!
ОН. И не надо! И не надо! Катись к черту! К черту все!
ОНА. И покачусь. Да только я теперь знаю!
ОН. Что ты знаешь? Что ты знаешь?
ОНА. Все знаю! Все про тебя знаю!
ОН. Что? Что ты про меня можешь знать?
ОНА. Все знаю! Все. Я сама умру первой и последней! Меня знают! На меня пойдут! ты же сам сказал! Пойдут? Ага, пойдут! Меня знают! Я знаю, что меня знают! На меня пойдут! А тебя никто не знает! А меня знают!
ОН. Ну и что, ну и что!
ОНА. А то, что знают! Меня знают! Вот! Знают! Знают! А тебя кто знает! Кто! Никто! Никто! Э-э-э! А меня знают! Я! Я буду первой! Я! Я! Я! Я! (Он хватает пресс-папье и замахивается на нее. Замирает. Она смотрит на него и начинает хохотать. Он стоит, стоит, опускает пресс-папье, сгибается, сжимается, сначала кажется, что он плачет, но нет – не похоже, потом кажется, что он кашляет, потом понятно, что он тоже смеется. Они оба одновременно садятся, смеются, смеются, долго смеются.)
ОНА. А у меня лучше получается. А?
ОН. Да, Класс! Мастерство! Профессионализм дело нешуточное.
ОНА. Ну какой профессионализм? Это же драматургия. Вы же автор, это вы профессионал. А я что? Актриса-неудачница.
ОН. Что вы, что вы. Вы знаменитость.
ОНА. Да. Была знаменитость.
ОН. Нет, нет, и сейчас. Вон сколько людей собралось.
ОНА. Сейчас я актриса-неудачница.
ОН. Ну что вы. Я же за вами давно слежу.
ОНА. Следите?
ОН. Не в том смысле. Хотя, конечно, писатели в некотором роде сыщики. Без этого нам нельзя. Но это даже хорошо, что вы, так сказать, неудачница.
ОНА. Неудачница? Да? Хорошо?
ОН. Что вы, что вы, я говорю "так сказать, неудачница". Это имеет совсем другой смысл. Но это действительно хорошо для нашего дела.
ОНА. Опять вы о нашем деле.
ОН. А куда же от него денешься? Ведь люди ждут. Да. Ждут. А я, право, даже не знаю, как продолжать.
ОНА. Да ведь, небось, текст есть. Вы загляните, я разрешаю.
ОН (виновато хихикая) . И вправду. И вправду. Вы правы. Вы разрешите? (Вытаскивает из стола бумаги, отыскивает что-то.) А-а-а. Извините. Вы разрешите, я тут исправлю немного, а то у меня тут не так, как вышло. Я сейчас поправлю. Вы разрешите?
ОНА. Разрешаю, разрешаю. (Вынимает сигарету, закуривает, встает, прохаживается, забывается, начинает представлять что-то или репетировать что-то, не без аффектации, как-то трогательно и лирично.)
(Пока Дмитрий Александрович вносит свои поправки в свой неудавшийся текст, а Елизавета Сергеевна курит и, тихо напевая, бродит по сцене, я хочу ненадолго отвлечь ваше внимание и сообщить вам, что все дело подошло к одному из наиинтимнейших моментов в биографии Елизаветы Сергеевны, о чем она еще не подозревает, опасно расслабившись после своей такой явной победы в сценическом, а может быть, и в жизненном поединке. Дело в том, что для Елизаветы Сергеевны это не чужой, не выдуманный, пусть и изящно, пустячок, в который можно даже вполне искренне вжиться, а потом уйти и забыть. Нет. Далеко не так. Даже совсем не так. Это ее, ее собственный интимный момент. Что это значит? Пусть каждый из вас вспомнит, что у каждого из вас в жизни есть случаи, при воспоминании о которых, будь они даже отодвинуты стеною лет, шкафами полезных и добродетельных поступков, ворохом и пылью наросших отношений и переживаний, при воспоминании о которых мы невольно вздрагиваем, инстинктивно передергиваем плечами, и кровь бросается нам в лицо от живого стыда или отвращения. Ну, это ладно. Ладно. А сложность вся в том, что, окажись это, несмотря на все уже вышеприведенные сомнения, отговорки, убеждения себя и всех прочих, окажись это на сцене, и случись так, что Елизавета Сергеевна заболеет (это я только для примера, только для примера, упаси Господь!) или, скажем, рассорится со мной и не захочет участвовать в моих дурацких проделках, и выйдет на сцену какая-нибудь посторонняя женщина – что ей делать? что ей все это? какие у нее права? Даже не знаю, что насчет этого подумать. И никогда, признаться, ни над чем подобным не задумывался. Никогда я не писал для людей, для будущего, во имя долга или во имя еще чего. Всегда была у меня более или менее конкретная цель: порадовать и позабавить самого себя, своих друзей и знакомых. Вот думаю, завтра день рождения Елизаветы Сергеевны Никищихиной. Что бы такое подарить ей? Подарки я изобретать не мастак, а без подарка неудобно как-то. Дай-ка, напишу ей стихотворение:
Вот, Елизавета, вам пьесу пишу
Сергеевна, не то чтобы пьесу пишу я…
Нет, не получается стихотворение. Напишу-ка лучше пьесу. А там послушают и похвалят меня Евгений Антонович, Евгений Анатольевич, Евгений Владимирович, Евгений Федорович, Владимир Федорович, Николай Юрьевич, ах, да – еще и Борис Константинович, Людмила Викторовна, Ирина Викторовна и некоторые другие. Приятно. Очень приятно. Я и не скрываю. Ну а если все-таки так случится, что кто-то ради ретроградного интереса, скажем, в далеком их будущем, задумает воспроизвести все это на сцене, то ведь будет он уже изображать образ Елизаветы Сергеевны Никищихиной как некой древнесоветской героини, как, например, Антигоны, или Вассы Железновой, например. Да, конечно, изобразит он и образ Дмитрия Александровича Пригова, то есть меня, – куда от него денешься, коли вставил он себя в эту пьесу. И все это, естественно, приобретет совсем иной, неведомый мне, да и вам, смысл, как, собственно, происходит со всем, что переживает себя или даже просто – на минутку отделится, отвлечется от себя.)
(Дмитрий Александрович что-то записывает, потом поднимает голову, следит за мягкими, лиричными движениями Елизаветы Сергеевны, улыбается, отодвигает от себя бумаги со стихами ли, с диалогами, скорее всего, с диалогами, сам закуривает, говорит что-то вроде: "Да". Елизавета же Сергеевна почти докурила свою сигарету и, не замечая наблюдающего за ней Дмитрия Александровича, направляется к своему стулу, опасно расслабившись. Садится. замечает, что Дмитрий Александрович кончил записывать и смотрит на нее с нежной улыбкой. Она тоже улыбается, по-прежнему нежно и лирично.)
ОНА. А вы кончили?
ОН. Да. Да. Извините, что я вас оставил одну.
ОНА. Ничего, ничего. Я тут походила, вспомнила один случай из молодости своей.
ОН. Какое совпадение. Вот я наблюдал за вами, как вы замечательно и трогательно…
ОНА. Ну что вы, я просто вспомнила.
ОН. Нет, нет, действительно, замечательно и удивительно трогательно, по-девически прямо…
ОНА. Ну что вы.
ОН. Правда, правда. Так чисто и невинно что-то там изображали. Вы действительно талантливы.
ОНА. Спасибо.
ОН. Не за что. Я просто констатирую факт.
ОНА. Спасибо.
ОН. А что вы там изображали? Это же тайна?
ОНА. Какая тайна!
ОН. А надо бы иметь тайны. Надо бы.
ОНА (смеется) . Да какая это тайна. Просто вспомнила, как в молодости со сцены стихи читала.
ОН. О, молодость-то и есть самая первая тайна.
ОНА. Какая уж теперь тайна. Просто вспомнила, как читала. Пушкина. "Евгений Онегин". Письмо Татьяны.
ОН. Письмо Татьяны? Интересно, интересно. Ведь я тоже вспомнил один эпизод из своей молодости, тоже связанный со стихами.
ОНА. Интересно, вы тоже выступали.
ОН. Что вы, что вы. Какой из меня выступальщик. Это вы меня в актеры произвели. Я не про себя вспомнил. Про девушку одну. Вот вроде вас, наверное, вроде вас, какая вы были в молодости.
ОНА. А какой же случай?
ОН. Знаете, да вы, конечно, знаете. Вот вы и сами сейчас говорили: письмо Татьяны там, и прочее. Сколачивают такие артистические бригады, и ездят они по маленьким городкам, в клубах, на заводах выступают. Вы и сами, наверное, так начинали?
ОНА. Да, да, я вот как раз случай из того времени вспомнила.
ОН (улыбаясь) . Вот видите, вот видите. А я тогда, в молодости, работал на одном заводишке в одном маленьком городке. Слесарем. Странно вспомнить.