В раннем возрасте девочка, естественно, мало задумывалась о причинах ее нахождения здесь, в столь непривычной для всякого русского обстановке. Да и обстоятельства, заставившие родителей, вернее ее отца, покинуть любимое отечество и послужившие причиной их обитания в столь удаленно-экзотических местах, несколько позднее, в возрасте, достаточном для осмысления подобной ситуации, стали известны ей в несколько ином оформлении и с несколько иными акцентами, нежели нам, ее ровесникам и прямым обитателям той самой территории, где некогда и располагалась помянутая Российская империя. К примеру, тому же мне, изучавшему историю и события нашей общей страны совсем по другим учебникам и совсем от других учителей. Но позднее все это разнородное, противоречивое и даже взаимопротивонаправленное как-то сошлось, смешалось и переплелось в едином сгустке, образе современной России. Да, всякое бывает. Даже такое вроде бы и малопредставимое.
Неподалеку от дома за беленой каменной оградой находилась и небольшая русская церковь с несколько аляповатым густо-синим куполом, темневшим на фоне ярко-голубого безоблачного неба. Весь он был усеян огромными, сверкающими на солнце золотыми звездами, почти такими же, как на синем платье ее разбившейся американской куклы. Только на кукле звезды были из фольги. Со временем они помялись и поблекли.
Временами доносился колокольный звон. Девочке он представлялся густым, постоянным и тягучим. Страшные колокола, как огромные губы, через мерные промежутки времени втягивали его в себя, оставляя провалы, перерывы в его звучании. Пустые воздушные пазухи. В эту пору девочка боялась приближаться к церкви, опасаясь быть тоже затянутой этими крупными дребезжащими медными старческими губами. И вправду – страшно ведь.
Девочка входила в церковь и замирала.
Сразу же сбоку, у самого входа, в полутьме высвечивалась странная темная икона, почти никем не замечаемая. Попривыкнув к сумеркам, приглядевшись, можно было рассмотреть ее во всех подробностях. Девочка обнаружила икону давно и всякий раз, вступая в церковь, боялась взглянуть в ту сторону. Но и не могла не обернуться. Два свирепых чудища с мордами яростных оскалившихся львов грызли изображение худого спокойного старика, одетого в какие-то лохмотья. Тот вовсе и не отодвигался от них, даже не глядя в их сторону. Он не переставал тихо, смиренно улыбаться. Чудища тоже смирялись, припадали к его тощим ногам и замирали. Казалось, в их глазах поблескивали искорки слез. Старец спокойно покачивался над ними.
Девочка переводила дыхание. В ее глазах появлялись такие же искорки влаги. Она сдерживала себя.
Отворачивалась и сквозь громоздящиеся вокруг нее многочисленные фигуры замерших в молитве взрослых взглядывала наверх, в самый центр высоченного, нависающего купола, и ощущала – как бы это точнее выразиться? – всю торжественность, вернее сказать, величавость царящей атмосферы.
Она бросала взгляд на молящегося отца и не узнавала его. Всматривалась, и ей казалось, что его белая голова начинала прямо-таки нестерпимо светиться. Источать удивительный свет. Сам же он словно так медленно-медленно, почти незаметно для посторонних ускользает в какую-то мгновенно открывшуюся боковую дверь. В незаметный узкий длинный темнеющий коридор. Но девочка замечала. Некоторое время следила за ним. Затем отворачивалась и снова глядела в купол.
Иногда, проходя мимо святого Николая, она вздрагивала, останавливалась, вспоминая дядю Николая. Быстро крестилась и опять давала себе слово помнить его до скончания своих дней. Она исполнялась необычайной серьезности и сосредоточенности. Даже той самой отмеченной торжественности. Окружающие замечали это посреди своих молитвенных забот, бросая на нее быстрые умилительные взгляды.
Длинные службы стоять ей было еще сложно. Она отходила в сторонку, подальше от страшных чудищ, оставшихся во тьме за ее спиной, и рассматривала строгие лица святых. Отовсюду на нее ответно взглядывали многочисленные внимательные глаза. Девочка замирала и как бы пропадала, растворялась в перекрещении лучей, идущих от этих глаз. Она постепенно начинала подниматься, подниматься, взлетала под купол и уже оттуда, с неимоверной высоты, видела платки, покрывающие головы женщин, и мужские проплешины. Вверху было светло и свободно, как в прозрачной глубокой покоящейся воде.
Горячие капли растопленного свечного воска капали на руку.
Она обнаруживала себя стоящей в длинной очереди на исповедь. Жгло неимоверно, но она терпела, поджав губы и вся напрягшись. Она уже понимала, что такое – смирение, и была горда собой. Взрослые наклонялись к ней, стараясь помочь, поправить свечку, но она отводила руку, и снова горячий воск почти прожигал нежную кожу.
После прощения с легкой душой стремительно шла к выходу. Над дверями парил ангел с серьезным выражением лица – то ли прощался, то ли предупреждал о чем. Девочка задерживалась перед ним.
Однажды она видела его. В своем саду. Он стоял на коленях к ней спиной. Крыльев не было. Он склонился, так что виднелись только белые прямые волосы, спадавшие на плечи. Потом он обернулся длинным бледным лицом.
– Надо лучше ухаживать за цветами, – тихо произнес он.
Девочка знала это и сама.
Английская бонна ее сестер, по своей англиканской натуре не привыкшая к длительным стоячим русским службам, продолжавшимся иногда часами, сидела у дальней затененной стены, неподалеку от входа, примостившись на узенькой скамейке между древними старухами. Девочка быстро взглядывала на нее. Она отвечала озабоченным взглядом. Искала глазами родителей, но они затерялись где-то в глубине смутного сумеречного церковного пространства среди ссутулившихся спин и скрытых от взглядов склоненных голов. Ее власть не распространялась на девочку.
Она, несколько даже высокомерно взглядывая на беспомощную бонну, выходила на улицу и садилась на ступеньки храма. Опустив голову на руку, задумывалась. Было светло и празднично. Покидающие церковь ласково склонялись к ней и спрашивали:
– Ты что, здесь одна?
Девочка довольно улыбалась и ничего не отвечала.
Но чаще всего она была в легком и, если можно так выразиться, артистическом настроении.
Дома, согласно всем известной традиции русско-эмигрантского слезно-ностальгического исполнения "Вечернего звона", именно девочке отводилась главная роль – в самый эмоционально насыщенный момент исполнения вылезать из-под стола с сакраментальным "боммм-боммм". Да, да, все было щемяще трогательно, хотя и не без юмора, подсмеивания над этой своей слезливой сентиментальностью.
Соответственно, заслышав пение священника, она, ничтоже сумняшеся, воспроизводила привычные свои классические "боммм-боммм". Раскинув руки, кружилась по церкви, привлекая всеобщие умилительные взгляды.
Танцам же под патефон, называвшийся викторолой, под нежно-печального Вертинского и всякие безымянные мелодии девочку обучала дочь корейского посланника, в доме которого обитал мудрый попугай по имени Конфуций. Строго взглянув на всякого вошедшего, он произносил из книги Сан Дзу Чинг: "Люди рождаются с чистой душой!" И вправду – что возразишь? Но были и несогласные, правда, в присутствии попугая вслух не выражавшие своих сомнений.
Ненамного старше самой девочки, дочь корейского посланника была уже немало продвинута в танцевальном искусстве. Девочка с удовольствием следовала своей юной учительнице. Только вот всевозможные вальсы и польки Штрауса она не могла переносить. Просто не могла – и все. Она впадала в некий род неистовства, поражавший не только добропорядочную и нехитрую кореяночку, но и взрослых. Ну, да ладно.
Потом, естественно, пошли фокстроты и всякие лихие танцевальные новшества, доходившие сюда из Европы и под неодолимое влияние которых подпадали местные обитатели.
Это вот все бесхитростно и воспроизводила девочка под несколько смущенные, но и одновременно умильные взгляды прихожан.
Священник после службы, тоже не без улыбки, выговаривал матери:
– Вы бы лучше уж не водили Мулечку в церковь, – так ее именовали в домашнем кругу – Муля.
А и то, в их окружении были всевозможные Мули, Коки, Микки, Джолли, Бобики, Люли, Ники, Кисы и тому подобные. Сими уменьшительными именами они и прозывали друг друга до седых волос. Мне доводилось в некотором смущении, всякий раз почти непроизвольно вздрагивая, слушать эти их старушечьи и стариковские нежные окликания друг друга: Джоллечка, передай мне, пожалуйста: Кока, ну что ты?.. Микки, ты забыл свою: – уж и не знаю чего. Палку ли? Челюсть ли? Хотя, впрочем, что в том зазорного? Ничего.
– Она очень уж отвлекает внимание, – пряча улыбку, продолжал священник. – Все смотрят на нее, а не на меня.
Так и было.