– От нее, – сквозь зубы ответил Никодим, – потому как мой закон прокурору не по душе пришелся. Сосну, говорит, на место верните, иначе – срок и штраф за разбазаренный лес. А заявление-то бабкино на дрова два месяца в правлении валяется! Кто за это штраф заплатит? Тогда я к директору, а он только плечами пожимает. "Попался, – говорит, – Никодим. Завтра же забирай трактор и в лес езжай – пили, трелюй, корзай, пока на штраф не отработаешь, двое суток даю. И чтоб деньги в нашей кассе были".
– Эх ты, горе мое, – вздохнула Нинка. – С этого и начинать надо было. Вот до чего молчанка-то доводит, в законах как Бог разбираешься, а денег попросить – язык отсох.
Нинка на ощупь зажгла керосиновую лампу и, достав деньги, бережно положила на стол.
– Остальные я приберегу на нашу свадьбу, – с улыбкой сказала она и почему-то расплакалась.
В тот же день Никодим Кряжев заплатил штраф, а к Степановне с тех пор зачастили трактористы. Нет-нет, да и подбросят хлыста два-три. Конечно, не строевого леса, а разного. А тут еще кто-то с овечьей шерстью придумал к ней наведываться. Привезут дров, а с ними пряжи прихватят. Свяжи, мол, бабушка, носки: она и при деле, и людям, понимает, нужна. "Родненькие, как там Никодимушка поживает?" – спрашивает заезжих трактористов, а те, как сговорившись, помолчат, а потом – кто с улыбкой, а кто и всерьез – отвечают: "Отлично, бабушка… А че ему?! Он ведь у нас теперь не просто Глухарь, а Глухарь-законодатель".
Чокера
– Ну, Калинкин, крепко ты нас выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?
Слесарь Яков Арефьевич Калинкин, по прозвищу Тюря, зарделся, как ошпаренный рак. Руки его отмывались только при помощи бензина, и это обстоятельство сильно смущало Якова. Сняв теплые рукавицы, он сунул руки под стол.
– Вижу, что на износ работаешь, – с улыбкой подметил директор, тучный мужчина – косая сажень в плечах. – Но ты не робей. И я на износ. А что поделаешь?
Директор присел на просторный деревянный стул рядом с упитанным пушистым котом и, достав из широких брюк большие белые таблетки, положил под язык.
– Пятый год на валидоле сижу. А нынче сам Бог заставляет таблетки глотать… С ремонтом замучились. То прокладки выходят из строя, то шестеренки, то подшипники, а тут еще чокера кончились. Спасибо за чокера, дружок, с такими людьми, как ты, нам любая акула не страшна…
В горницу вошла жена директора, неся за плечами огромный деревянный пестерь с онежскими щуками.
– Ну и холод в избе! Я думала, ты печку натопишь, а ты опять сахар аптечный грызешь. Хоть бы чаю согрел! Не совестно перед гостем-то?
– Теперь нам с Калинкиным некуда торопиться, – ответил супруг. – У нас сегодня праздник. Нам бы только поесть, да на боковую. Ты не представляешь, Лиза, сколько он чокеров раздобыл!
– Яков всегда молодец, – подхватила жена, – и валидол не сосет. Эх, Просекин, Просекин, по ночам спать надо, а ты к телефону, будто калека к телевизору, прирос. Взгляни в зеркало… Ведь ты не старик еще, а седой весь.
Как нарочно, в горнице зазвонил телефон. Гудки были пронзительными, долгими.
– Я слушаю, – сняв трубку, устало ответил директор, – ну-ну, да, да… Отпустить, говоришь? Так мы за него, Антонина, столько денег ухлопали! Холмогорский он. Ежели так безответственно работать будем, с одной мякиной останемся. Поймать быка надо, кровь из носу – поймать! Волки и без него сыты, а ежели, стервец, в суземье драпанет, из ружей палите. Мясо, говоришь, кому? Мясо только передовикам. А лучше живым его достаньте, слышь, Антонина, живым! Он ведь племенной…
Директор положил трубку, но телефон, как ужаленный, загудел опять.
– Я слушаю… А, Григорий Петрович. Ну. Ну… Да. Да. Зачем, говоришь, дом продали писателю? Так ведь он наш, онежский. И потом, Григорий Петрович, обидно нам, мы ведь школу каменную отгрохали, скотник с экспериментальной ямой сдаем, пилораму, дорогу! Ведь это легко сказать, а на деле каждый день, как у Шекспира в "Гамлете" – "быть или не быть?". А кто напишет про это, Григорий Петрович? Мы с вами? Мне лично писать некогда, да и непривычно, а вы далеко от нас, не осилите. Короче, я считаю, что нашему хозяйству просто необходим свой писатель. Ежели возражения есть, обсудим…
Директор подсел к Якову.
– Ну, спасибо тебе… Давай ради такого праздника стол организуем. Морошку моченую будешь?
Калинкин молчал. Голова кружилась от усталости, хотелось спать. Но так вот запросто очутиться с директором за одним столом было для него немалой радостью. Он терпеливо дожидался праздничной трапезы.
Наконец стол был накрыт. В центре его хозяйка поместила большую эмалированную сковородку с жареной медвежатиной.
– Ну что ж, добросовестный человек, – произнес директор, – еще раз спасибо тебе за чокера! Ради такого случая можно и брусничного морса выпить. Нынче брусника не уродилась, но мы с Лизой набрали.
– Медвежатиной угощайтесь, – настойчиво предлагала Лиза, – наша, онежская. Муж-то опять шатуна выследил.
Но Калинкин все еще стеснялся закопченных рук и прятал их под стол.
– У меня, паря, от Карел до Печоры, по всему европейскому Северу, кореша есть, – гостеприимно улыбался директор, чувствуя стеснение гостя. – Иначе нельзя… Ты руки-то не прячь под стол… С таким сердцем, как у тебя, и с грязными руками любо…
В горнице опять загудел телефон.
– На-ко, леший, – возмутилась Лиза, – поужинать не дадут.
Просекин поднял трубку.
– Я слушаю. А, Петровна. Что случилось? Прокурор и следователь? К нам, говоришь? Давно ждем. Надо их в нашу гостиницу устроить. Чего? Простыни кончились? Щас, Петровна, подожди… Лиза, – он устало обратился к супруге, – у нас чистые простыни есть?
– Нет, – сухо ответила жена, – на весь район не настираешься.
– Тогда извини, Калинкин. Идти надо… – Просекин поднялся из-за стола. – Не серчай, братуха, что так получилось. Работа дьявольская… – И ловким движением наполнил стакан Калинкина брусничным морсом, плеснув полстакана себе и, хватив глоток напитка, оглушительно крякнул.
– Ты что, совсем омедведился? – со вздохом упрекнула жена. – Что человек подумает?
Директор почему-то нахмурился, исподлобья посмотрел сначала на жену, потом на тракториста и, поспешно проглотив хрустящий груздь, заговорил громко, взволнованно:
– А я считаю, люди мои дорогие, так. Нынче у нас всяк выпьет, да не всяк крякнет, потому и тихарей много развелось. Тайком, черти, пьют, чтобы никто не видел да никто не слышал. Молвы боятся, а хуже того – друг дружку.
Директор вышел из-за стола, набросил на плечи овчинный полушубок, проверил карманный фонарик и, подойдя к старинному буфету, крякнул еще раз, только более оглушительно.
– Угощайся, Калинкин, ешь и пей досыта! – громко сказал он. – А ежели повеселиться надумаешь – сплясать, скажем, или попеть наших народных песен, то шибко-то не стесняйся. Вприсядку хоть до потолка скачи. Мы с Лизой тихарей не любим… А я сейчас… Командировочных надо устроить.
Директор вышел из горницы, а Калинкина вдруг так разморила вкусная еда да жар уже затопленной русской печки, что он, сам того не замечая, грузно опустился над столом, закрыл глаза и словно в теплую болотину стал погружаться. Сначала он довольно ясно ощутил и запах, и вкус болотины. На первых порах ему даже нравилось вбирать порывистыми глотками любимые с детства запахи и багульника, и вероники, и брусники, и клюквы, но чем дальше, тем дышать становилось трудней, и через некоторое время сознание его словно растворилось в темной жидкой массе. Он чувствовал, даже ясно видел разбухшие коренья горьковатых трав, которые мелькали перед его глазами, затягивали, и противостоять их природному дурману был не в силах. Теплая болотина неумолимо заглатывала его.
Проснулся он ночью… Кругом черная тьма. Сначала ему показалось, что он в душном погребе на прошлогодней гнилой картошке. Он пошарил по сторонам, но картошки рядом не оказалось, а вместо нее перед носом лежала ватная подушка. Изнемогая от духоты и жажды, он отбросил подушку в сторону.
"Какой стыд, – подумал он, – неужели меня так разморило, что я не помню, у кого уснул. Где мои спички?" Он потянулся к брюкам за коробком, но вдруг почувствовал, что лежит под темным байковым одеялом в одних трусах, в рваной морской тельняшке.
"Вот тебе и праздничек! Хотя бы порты нашлись!"
Он отшатнулся в ту сторону, где было тихо, и сразу же наткнулся на что-то твердое.
"Стена?! Ну да, конечно, стена! Бревенчатая, плотно покрытая бумажными обоями".
Калинкин начал отыскивать флотские брюки и морской бушлат. Он почему-то был уверен, что стул с верхней одеждой находится между деревянной кроватью и утепленной стенкой горницы, но, как ни пытался, ничего, кроме пустой тумбочки, обнаружить не удалось. Стараясь не шуметь, он стал обшаривать тумбочку, но половица под ним внезапно скрипнула, и где-то в темноте кто-то оглушительно крякнул.
Калинкин в отчаянии опять скользнул на кровать и вдруг увидел, что рядом с ним лежит глазастый кот, тот самый, что сидел с директором на одном стуле. Зрачки у кота были сильно увеличены и ярко горели в темноте.
Калинкин осторожно прошел вдоль стенки, нащупал какую-то дверь. Резко открыл ее и сделал решительный шаг вперед. Он был уверен, что за дверью находится какое-нибудь помещение, немного прохладнее и свежее, чем эта проклятая комната.
Но попал он в еще более удушливое помещение: здесь пахло соляркой, нитроэмалями. Калинкин попытался пройти вперед и наткнулся на какие-то скользкие железки. Нагнувшись, он без труда узнал свои чокера.