Первый раздел сборника завершается стихотворением "Когда всё проиграно, даже Твой…" (единственное, датированное 1931 г., под остальными поставлена дата: 1935). Занимающее сильную семантическую позицию (с точки зрения композиции), оно содержит метафору, задающую импульс или "интригу" всего дальнейшего лирического повествования. Поэтесса принимает образ ослепившего себя Эдипа, тщетно пытавшегося разгадать "тайны" земной любви, в утешение отдающегося "неизбежному другу", единственному неизменному возлюбленному: Петербург оборачивается Антигоной, подобно поводырю, ведет своего Эдипа.
Когда всё проиграно, даже Твой
Приход подтасован горем, –
Тогда, выступая как слон боевой,
На помощь приходит город.
Он выправит, он – неизбежный друг –
Мне каждый раскроет камень,
Обнимет, за неименьем рук,
Невы своей рукавами.
Два следующих раздела сборника, в отличие от первого не имеют внутреннего сюжета; в значительно большей степени они соответствуют замыслу "путеводителя". Образ лирического героя здесь несколько заретуширован, отодвинут на второй план, становится более обобщенным, за ним встают, помимо Ракова и Корсуна. еще и Вс. Петров, и Вл. Голицын, и, по-видимому, другие лица, о ком мы не знаем. На первый план лирического повествования, "как слон боевой", выступает Петербург: "проникновенный свидетель поэм любви" оборачивается их главным действующим лицом.
Топография разделов более или менее произвольна и уже не имеет жесткой привязанности к Эрмитажу и его ближайшим окрестностям. Маршруты складываются, главным образом, моль набережных Невы и "невчиков" (рукавов и каналов), по Стрелке Васильевского острова, Петропавловской крепости – с оглядкой на "Медный Всадник", по бегущим от центра улицам; захватывают ближайшие пригороды ("Павловск", "Ропша", Гатчина – "Приорат").
Петербург поднимается со страниц "Серебряной Раки" во всем своем блеске и великолепии. Однако в высокое славословие и аллилуйю, иначе не назовешь, – Петру Великому ("О, неужели, город, ты / Одним задуман человеком", "Бог – мореход, курильщик в снежном дыме… / Весь город – карта на его столе" и т. п.), творениям зодчих, ученых и поэтов, – диссонансом врываются ноты тревоги и отчаянья, мотивы самоубийства, как, например, в стихотворении "Город воздуха, город туманов…" (1931):
Если дальше дышать не смогу я,
Как я знаю, что примете вы,
Полновесные, темные струи,
Венценосные воды Невы.
Эти стихи вполне можно отнести к романтическому сюжету (самоубийство как следствие неразделенного чувства). Однако едва ли Аверьянова рассчитывала на такое узкое их прочтение, скорее всего, она надеялась на смешение мотивов, как бы "шифровала" подлинные причины своего отчаянья.
"Страшные истины бытия" – еще один, "подпольный", сюжет "Стихов о Петербурге", поначалу он лихорадочно выступает на поверхность небольшими островками-проговорами, как, например, в стихотворениях: "Блаженство темное мое…", 1935; "Смольный: I", 1933 ("Неужели, неужели / Мы навек осуждены, / Вместе с замыслом Растрелли, / У Китайской лечь стены?..", "И Кропоткин, убегая – / Азиатчины бежал"), "Павловск", 1934 ("О, милый Павловск, храм нетленной дружбы / С той родиной, которой больше нет"). Стихотворение "Три решетки" (1935), в котором речь идет о решетках Летнего Сада, Казанского собора и некогда стоявшей перед Зимним дворцом, неожиданно обрывается концовкой:
Так росли мы сквозь годы глухие,
Тень осины в квадратах тюрьмы:
Город – гордость любой России –
По решеткам запомним мы.
При всей завуалированности темы, когда Аверьянова вдруг "отпускает" себя, "страшные истины бытия" со всей зловещей и пугающей определенностью поднимаются на поверхность лирического повествования, как, например, в стихотворении "Когда на выспренные стены…", 1930:
<…>
Пускай витийствующий Горький
О братстве вычурно кричит:
Мы не приветим, не приемлем,
Своими мы не ощутим
Ни их размеренные земли –
В веках мертворожденный Рим, –
Ни сон, который смутно снится
Слепцам на скифском берегу,
Где Русь – высокая волчица –
Легла. И стонет на снегу.
Эти строки написаны как будто в "ответ" М. Горькому. Летом 1929 г. он посетил Соловецкий Лагерь Особого Назначения (СЛОН) в составе комиссии иностранных представителей, а по возвращении в Москву напечатал очерк "Соловки" (Наши достижения. 1930. № 5), в котором дал восторженную оценку лагерной жизни, способствующей превращению преступников и врагов Советской власти в образцовых строителей нового общества.
В 1930-е гг. многие из друзей и знакомых Аверьянов исчезали в тюрьмах и сталинских лагерях. В 1931 г. б арестован и приговорен к расстрелу Вл. Смиренский (внук адмирала С.О. Макарова), по некоторым свидетельствам его не раз приводили на расстрел, но приговор не был приведен в исполнение, двадцать три года, с небольшими перерывами он провел в ГУЛАГе; в 1931 г. арестованы Д. Хармс и А. Введенский (разгром детского сектора Госиздата и "школы" Маршака), в 1938 г. - Л. Раков (в свой первый арест он провел в заключении год и четыре месяца), в 1935 г. – Л. Гумилев, тогда студент исторического факультета Ленинградского университета (затем его выпустили, но в 1938 г. вновь арестовали и осудили на 5 лет ссылки в Норильске); в 1936 г. был арестован сослан на десять лет на Колыму Ю. Оксман; в 1934 г. арестован и в 1937 г. погиб в лагере (или расстрелян) В. Голицын – молодой талантливый композитор, единственный родственник академика Б.Б. Голицына, друг юности (см. "Памяти кн. В.Н. Голицына"). С Осипом Мандельштамом Аверьянова не была знакома, но по ее стихам можно догадаться, что как поэт он был ей чрезвычайно близок. Определенно она знала о его аресте в 1934 г. и высылке в Воронеж, и о повторном аресте в 1937 г., – как знала и о многих других, осужденных на "десять лет без права переписки". По сведениям Г. Струве, Аверьянову также не раз арестовывали, не случайно в ее стихах возникает мотив погони (см. "Крюков канал", "Когда, в тумане розоватом…", 1935).