Издавались книги про литье,
книги об уральском чугуне,
а любовь и вестники ее
оставались как-то в стороне.("Манон Леско")
Ныне же оказалось, что сугубо личные и даже "интимные" чувства (каких еще недавно чурался поэт!) не только не противоречат "социальной красоте", но чем-то существенным и необходимым дополняют ее.
Спором с самим собой, с тем, каким некогда был и сам, и каких вкусов и взглядов придерживался, открывается и стихотворение "Роза Таджикистана":
В юности необычной,
вовсе не ради позы,
с грубостью ироничной
я относился к розам,-
признается поэт, объясняя, что
В залах тогдашних съездов,
в том правовом порядке,
были совсем не к месту
эти аристократки.
Ныне же, опьяненный их благоуханием, охваченный их красотой, он не без смущения и лукавства выражает надежду на то, что ему простят
тихое нарушенье
принципов и традиций
грозного поколенья.
Так по-разному в разных стихотворениях проявляется та углубленная психологическая чуткость, та проникновенность, какая дает возможность воссоздать многогранный внутренний мир нашего современника во всей его доподлинности и непосредственности, не "выпрямляя" его загодя и не предъявляя к нему заранее сконструированных и почти обязательных требований и условий.
В стихотворении "Попытка завещания" тончайший лиризм, глубина горестных раздумий о конце жизни, ожидающем каждого из нас, психологическая прозорливость и захватывающая естественность и непосредственность образного воплощения замысла, передающего неповторимую сложность переживаний нашего современника, слагаются в картину редкостной художественной завершенности.
Здесь и сама печаль овеяна дыханием жизни и словно бы окружена светоносным и трепещущим ореолом, какой встает издали над каждым виднеющимся во мгле людским селением, тесным сплетением улиц, домов, площадей. В завершающих стихотворение строках:
Пусть этот отблеск жизни милой,
пускай щемящий проблеск тот
пройдет, мерцая, над могилой
и где-то дальше пропадет… -
с особенной глубиной и захватывающей сердечностью передана связь личного нашего существования со всей окружающей нас жизнью - даже в самых обычных и повседневных ее проявлениях, на которые мы порой и внимания-то никакого не обращаем. Но вот приходит чае, когда невозможно, да и нет силы с ними расстаться - так они, оказывается, прекрасны и дороги нам. Все это передано в "Попытке завещания" со всею сложностью и трепетностью большого и непосредственного чувства, и, кажется, в этой "попытке" поэт завещает возлюбленной не свое личное достояние, а весь мир - во всей его светоносной и бессмертной красоте.
Элегические стансы - трудно иным образом определить жанр стихотворения "Бывать на кладбище столичном…" - отмечены тою же суровой простотой и значительностью раздумий. В них поэт, как ему и привычно, от самых заурядных наблюдений неизбежно и внутренне оправданно переходит к большим обобщениям, когда разговор о смысле жизни и назначении человека идет там,
где всё исчерпано до дна,
нет ни величия, ни страха,
а лишь естественность одна.
Диапазон его наиболее поздней и зрелой лирики удивительно широк, в ней слышны все "регистры" - от сниженно-бытового и сугубо разговорного до торжественно-патетического, захватывающего безудержно хлынувшими волнами высокой романтики. Таково стихотворение, посвященное Рихарду Зорге. Его начало носит нарочито разговорный, несколько сниженный по своей тональности и изображаемым подробностям характер:
Почти перед восходом солнца,
весь ритуал обговоря,
тебя повесили японцы
как раз Седьмого ноября.
Но с тем большей силой - по контрасту - звучат заключительные строки стихотворения:
…час спустя над миллионной
военно-праздничной Москвой
склонились красные знамена,
благословляя подвиг твой.И трубы сводного оркестра
от Главной площади земли
до той могилы неизвестной,
грозя и плача, дотекли.
Здесь от почти хроникальной передачи событий, сопутствовавших гибели Зорге, поэт внезапно переходит к такой высокой патетике, которая захватывает и застигает нас врасплох своею неожиданностью, возвышенностью, страстной силой, героической романтикой, пронизывающей всю жизнь Зорге. И взрыв этого романтического начала тем больше потрясает нас, чем меньше мы к нему подготовлены.
К какому жанру можно отнести стихотворение, посвященное Рихарду Зорге?
Думается, если прислушаться к его патетической интонации, его возвышенному слогу, к завершающим его торжественным мотивам, то ближе всего оказывается оно к жанру оды, - но оды необычайной, удивительно современной, предельно насыщенной, страстно напряженной и словно бы напоенной слезами.
Да, это - ода, как и многие другие стихотворения Смелякова, - но разве мы не ощущаем, какое новое звучание придал поэт этому традиционному и, казалось бы, уже отжившему жанру, какие новые и неожиданные возможности открыл в нем? А если кому-либо покажется, что такой жанр, как ода, безнадежно устарел, то Я. Смеляков, не вступая в излишние споры, создаст стихотворение, которое назовет "Одой русскому человеку", и начнет его традиционно одическим "о":
О, этот русский непрестанный,
приехавший издалека,
среди чинар Таджикистана,
в погранохране и в Цека.
В своей оде поэт напоминает и о том, что сделано для нас и нашего блага целыми поколениями русских людей:
…здесь, в больших могилах,
на склонах гор, чужих и милых,
сыны российские лежат.
И хоть сказано это несколько старомодно, одическим языком ("сыны российские"), но этот язык, пройдя сквозь горнило современности, обрел ее дыхание, ее пылкость, и поэт сумел придать старому слогу новое звучание, изначальную свежесть и молодость, а тем самым оживить и как бы воскресить его, - и такою живой водой насыщены и напоены многие страницы лирики Я. Смелякова.
А как значительно и внутренне весомо стихотворение о старике, который идет нам навстречу, "стуча сердито палкой"; это тоже своего рода стансы, пронизанные раздумьями о встрече разных поколений, о судьбе и характере непреклонного в своей требовательности и неуступчивости старика, о высоких нравственных ценностях, созданных его временем, о преемственности и благодарной памяти, которую заслужило его поколение.
Спервоначалу и доныне,
как солнце зимнее в окне,
должны быть все-таки святыни
в любой значительной стране.Приостановится движенье
и просто худо будет нам,
когда исчезнет уваженье
к таким, как эти, старикам.("Не семеня и не вразвалку…")
Таким героям смеляковской лирики, как я думаю, суждена большая и долгая жизнь в сердцах наших читателей. И разве не очевидно, каким совершенно новым смыслом и звучанием наполняется старый одический жанр в таких стихотворениях, как "Не семеня и не вразвалку…", "Сосед", "Николай Солдатенков", "Косоворотка" и многих других. Начавшись подчас с бытового и мало чем примечательного сюжета (где-то на грани случайной, а то и небрежной зарисовки), они неожиданно, а вместе с тем закономерно, подчиняясь не сразу обнаружившейся дисциплине и внутренней необходимости, внезапно повертываются новой, ослепительно блеснувшей гранью, и тогда заурядная и вроде бы ничем не примечательная картина становится захватывающей и прекрасной. Видно по всему - к одическому жанру поэта влечет стремление даже и в самом простом и обыкновенном найти нечто необычайное, прекрасное, героическое, исторически непреходящее.
Нельзя не заметить, что такие традиционные и, казалось бы, устаревшие жанры, как элегия, ода, баллада, стансы, эпитафия (и даже автоэпитафия - "Попытка завещания"), закономерно входили в лирику Смелякова, завоевывая все более прочные позиции, обретая в ней новаторское звучание, расширяя ее пределы, существенно обогащая ее.
Смеляков, особенно в последние годы своей жизни, видел в себе неотъемлемую частицу своего поколения, он ощущал себя и участником современного литературного процесса, и наследником заветов и традиций прошлого. Об этом с особой определенностью говорит стихотворение "Декабрь". Его поэзия неотделима и от традиций, рожденных уже в наше время, ставших великим достоянием советской поэзии, неотъемлемых от ее истории и ее завоеваний. В его стихах слышатся отзвуки "Двенадцати" Блока и "Левого марша" Маяковского, "Синих гусар" Асеева и "Перекопа" Тихонова, "Гренады" Светлова и "Современников" Саянова, "Курсантской венгерки" Луговского и "Продолжения жизни" Корнилова.
Для Смелякова смысл новаторской творческой деятельности - в развитии традиций, в их продолжении, обогащении, а никак не в отбрасывании.
Его слог чужд броской эффектности и показного блеска; он отвечает духу обиходной речи домашних и однокашников, понимающих друг друга с полуслова - порой и не слишком изящного, а то и грубоватого. Все здесь отвечает сосредоточенности, особой взыскательности и деловитости натуры автора, требовательного к окружающим, а потому непокладистого и подчас даже добродушно-ворчливого, с досадой отмахивающегося от всего показного, самонадеянно-ограниченного, не связанного с настоящим делом или глубоким переживанием.