Причем в стихотворении Мандельштама совершенно изменена структура творческого субъекта. Если у Блока – стремление лирического героя слиться с досемантизированным звучанием, как бы уйти в потусторонний мир, то у Мандельштама – ужас перед этим "беспамятствующим", еще на уровне музыки остающимся словом. И наоборот, если у Блока стремление разума "осилить", "закрепить" в слове "легкий, доселе не слышимый звон" подвергнуто проклятию, то стихотворение Мандельштама проникнуто мольбой об умении распознать в "мучительном" музыкальном потоке ("рыданье Аонид") завершенные смыслообразы и передать их в чувственно воспринимаемых формах:
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется.
(1, 131)
Проклятость состояния мандельштамовского героя – в том, что когда императив музыки не может быть реализован в слове, то сама мысль оказывается бесплотной и возвращается в "царство мертвых". Для Мандельштама смерть связана с понятием небытия, отсутствия, провала, что в стихотворении выражено в лексеме – "зияние", а на фонетическом уровне это зияние воплотилось в скоплении трех гласных на стыке слов "рыданья Аонид". Причем возвращение слова в "чертог теней" соответствует и погружению души поэта тоже в "царство мертвых" (ср. с близким по смыслу стихотворением: "Когда Психея-жизнь спускается к теням…"). Душа, по Мандельштаму, может по-настоящему родиться на свет только вместе со словом.
Итак, в стихотворении Мандельштама все акценты, расставленные Блоком, оказываются перевернутыми. В одном случае высшим рангом обладает несказа́нное, и его воплощение связано с резко негативными эмоциями. В другом случае лишь наделение мыслеобраза звукосмысловой – зримой и осязательной плотью – имеет наивысший онтологический статус, тогда как невоплощенное граничит с небытием и внушает ужас.
Фактически в контрапункте двух текстов выражено противостояние двух течений. Для поэта-символиста реальное слово – лишь материальный знак, приблизительно передающий звуки небес, а само воплощение этого знакового соответствия лишает поэта возможности приобщиться к неведомому, а значит – и бессмертия. Для поэта-акмеиста же существовать значит ответить на зов еще не рожденного слова, дать ему возможность жить в четких, завершенных формах. А сбой в творческом процессе – невозможность для слова родиться – ввергает поэта-акмеиста в состояние смертной тоски.
Если у Блока речь идет о невозможности воплощения инобытийственных сущностей: в момент претворения в слово происходит их выхолащивание, то у Мандельштама, наоборот, несостоявшийся, оборванный на полпути процесс словесного воплощения обрекает мысли и чувства на небытие. Ложью оказывается не мысль воплощенная, а мысль недовоплощенная, "застрявшая между бытием и небытием".
И огромную роль в воплощении всех нюансов мыслей и чувств художника играет контекст.
Для сравнения приведем словарное значение слов ласточка: 1) "Перелетная птица с узкими острыми крыльями, юркая и быстрая в полете"; 2) "Ласковое название женщины, девочки" (Словарь русского языка. Т. 2. С. 165) и слепой: /4 из 5 значений узуальных значений этой лексемы в стихотворении задействованы:
1) "Лишенный зрения, способности видеть" ("слепая ласточка");
2) "Действующий не рассуждая, не отдающий себе отчета в своих действиях" ("безумная Антигона"); 3) "Нечеткий, неотчетливый, плохо различаемый" ("туман"); 4) "Совершаемый, производимый без участия зрений, без видимых ориентиров".
Понятно, что словосочетание "слепая ласточка", взятое без контекста, никоим образом не ассоциируется с забытым словом, невоплощенной мыслью, процессом создания поэтического произведения, царством мертвых. Все эти сопоставления рождаются только в тексте стихотворения. Таким образом, можно говорить о символическом наращивании смысла в тексте, а не просто о деривационных его изменениях. Все это свидетельствует о процессе внутритекстового символообразования, развивающегося в творчестве Мандельштама периода "Tristia".
Об ассоциативно-мифологическом принципе образного построения писали Л. Гинзбург (1974); М. Гаспаров (1995); Е. Тоддес (1988) и другие исследователи. Мы же на проблему мифологических проекций смотрим с иной – семантической – точки зрения. Как показал наш анализ, наращивание / варьирование смысла происходит не только за счет внутритекстовых связей стихотворения, но и посредством задействования общекультурных (мифологических, литературных) ассоциаций.
Мифологические реалии даны, как правило, в свернутом (в виде имени), а нередко и в трансформированном виде, ибо становятся строительным материалом для авторского мифа. "Мандельштам, – пишет исследователь, – говорит слоями культуры, эпохами. В его стихах эпохи культуры, легшие пластами в языке, предстают перед сознанием. Их может вызвать отдельное слово, не наделенное никаким особым значением".
При этом возникает ситуация "обратимого" диалога: с одной стороны, мандельштамовский контекст преобразует древний миф, делая его архетипическим ключом для современности (Троя, Антигона и т. п.), с другой стороны, повседневные реалии (ласточка, звезда и т. п.) становятся мифологическими символами благодаря контекстуальному окружению, содержащему мифологические сигнификаты.
Почему, например, ласточка в одноименном стихотворении Мандельштама насыщается мифологическими значениями, а в плещеевском стихотворении (ср.: "Травка зеленеет, / Солнышко блестит, / Ласточка с весною / В сени к нам летит") – нет? Очевидно, дело в том, что во внутритекстовом пространстве Мандельштам расставляет определенные семантические знаки, указывающие на подобную возможность прочтения. В стихотворении "Ласточка" таким знаком является редчайший глагол "прокинется", который содержит явную аллюзию на имя сестры Прокны – Филомелы, превращенной в ласточку. Согласно мифу, муж Прокны вырезал Филомеле язык. Поэтому состояние поэтической немоты, метафорическое отождествление "забытого слова" с ласточкой как бы мотивируется мифологической немотой последней. Кроме того, само стиховое пространство "Ласточки" организовано как Аид. Не будь этих семантических "сигналов", никакого бы наращивания значений не происходило бы.
В стихотворении "Золотистого меда струя из бутылки текла…" (1917) конституируется новая концептуальная модель мира – посредством смыслового наложения нескольких древнегреческих мифов, включенных в "троянский" и "аргонавтический" циклы. Это миф о Золотом руне, о Путешествии Одиссея, о Прекрасной Елене. По мнению Н. А. Фатеевой, "имя неназываемого субъекта-адресата – Пенелопы – складывается, как в "вышивании", из движения звуковых нитей слов: Помнишь – не Елена – полотно – полный. Словесные построения, вписанные в текст и дешифрующие имя рукодельницы, <…> вплетаются в структурную основу других мифов "греческого дома", в результате чего образуется словесная ткань, возвращающая в мир поэта начала ХХ в. "пространством и временем полное" слово".