Если отрешиться от терминологии "ментальности", "читателя", "рецептивной доминанты", то окажется, что предмет работ Большаковой не нов – это специфика национальной культурной традиции, занимавшая как отечественных исследователей (в том числе национально-консервативного толка), так и зарубежных. Большакова осмысливает "русский вопрос", соединяя анализ архетипических структур и идеологическую рецепцию текстов "деревенщиков". Она полагает, что архетип может подвергнуться "идеологизации", как это случилось в соцреалистической культуре с "основным архетипом Деревни":
"Холодный", чуждый архетипической Деревне ментальный мир состоит и из соцреалистического поиска положительного героя в Матренах и Дарьях <…> а также канонизированного колхозного рая у Бабаевского <…> из антикрестьянской сталинской действительности.
Но если следовать этой логике, окажется, что архетип Деревни в работах Большаковой тоже "идеологизирован", вправлен в узнаваемую, но терминологически обновленную схему: архетип объявляется синонимичным подлинной русской культурной традиции, которую-де искажал, дискредитировал либо отвергал советский антитрадиционализм.
Интерес к "художественному мифологизму", стабильным смысловым структурам, архетипам, "смыслопорождающим матрицам" – словом, к механизмам, обеспечивающим воспроизводимость традиции, вообще был характерен для ряда работ, написанных о "деревенской прозе" в постсоветский период. В известной мере он оправдывался влиятельностью растиражированной в 1990-е годы методики истолкования текста через мифопоэтику (тем более что "онтологическая" проза "деревенщиков", чуждавшаяся, за редким исключением, "литературности", как бы взывала именно к такому способу прочтения). В 2000-е годы дал о себе знать еще один вариант истолкования текстов "деревенщиков", возникновение которого слишком симптоматично, чтобы можно было объявить его маргинальным. Речь идет о работах в русле "онтологически ориентированного" литературоведения, которое демонстративно дистанцировалось от позитивизма и антропоцентрической научной парадигмы и вписывало себя в парадигму "метафизическую, основанную на переосмыслении пространственно-временного континуума и учете моментов сакрализации утраченных смыслов…". В осмыслении "онтологического" аспекта творчества "деревенщиков" открытия нет: рассматривать "онтологические" пласты их произведений еще в советское время предлагала Галина Белая, статьи, трактовавшие "онтологизм" как особый ракурс изображения мира, при котором для художника первична ориентация на "глубинные", неизменные, природные начала бытия, со временем также перестали быть редкостью. Но в 2000-е годы "онтологизм" "деревенщиков" стал связываться исследователями с православной религиозностью, а аксиоматичные для религиозного опыта утверждения превращаться в основания научных тезисов. Например, автор диссертации о В. Белове выносит на защиту следующее положение:
Православное осмысление человеческой жизни как трагедии заключается в свободном отречении человека от своей воли и подчинении воли Божьей. Утверждение высшего предназначения личности, проявление в ней образа Божьего связано со страданиями, лишениями, утратами и гибелью. Осознание человеком неизбежности жизненного трагизма – важнейшая черта идейно-эстетического воплощения категории соборности, реализуемая в ряде произведений русской классической литературы и "малой" прозе В. Белова 60 – 90-х годов ХХ века.
"Соборность", "нестяжательство" и иные подобные категории также рассматриваются в качестве инвариантных структур, "пред-текстов", реализуемых потом в культурно-специфичных формах в прозе Белова, Астафьева, Распутина. "Невербальная система смысловых связей", раскрывающих, по эзотеричному выражению Ирины Грациановой, "трансцендентную сущность концепта "русский мир"", утверждается в роли генератора сюжетно-мотивной топики текстов, при этом иные механизмы смыслопроизводства по большей части оставляют исследовательницу равнодушной.
Чтобы дополнить характеристику направлений в исследованиях "деревенской прозы", обозначу еще несколько тенденций. Помимо анализа мифопоэтики, типологии героев и традиционалистских идеологем, современное литературоведение повернулось в сторону психоаналитических штудий. Эта новая по отношению к советскому периоду и несколько эксцентричная тенденция обозначилась в работах Александра Большева и Арсамака Мартазанова. Большев в монографии об исповедально-автобиографическом начале русской литературы отвел "деревенщикам" главу под выразительным названием "Эрос и Танатос "деревенской прозы"". Ориентируясь на психобиографические опыты Александра Жолковского, он интерпретировал риторическую организацию сочинений Белова и Шукшина, учитывая действие психологического принципа переноса. Исследователь отметил проекцию вытесненных авторами эмоций на негативных персонажей и, что более важно, рассмотрел влияние такого "вытеснения" на поэтику текстов. Можно дискутировать о верифицируемости отдельных авторских умозаключений, об ограничениях, налагаемых подобной методикой, но сама попытка увидеть и описать невротическую природу реакций на распад традиционного мира, действительно, нова и заслуживает внимания. Мартазанов минимизировал употребление психоаналитических терминов, однако в логике своего исследования об идеологии и художественном мире "деревенской прозы" следовал за Большевым – он рассмотрел несовпадение декларируемых писателями идей и "сцен", невротической риторики героев и многозначности сюжетно-символического ряда. В главах его монографии о Белове и Распутине это приводит к интересным исследовательским результатам.