Но в приведенном фрагменте почти все основывается на предзаданных антитезах: начиная с трактовки "Калины красной" до патетичной стилистики статьи. Слабо сообразующиеся с сюжетно-мотивной реальностью прозы Шукшина (особенно поздней) оценки его героя Куняевым подчинены отработанной риторике превознесения "народного типа", но начисто пренебрегают интересом прозаика к маргинальным персонажам. На самом деле "полуспившегося Ваню, приблатненного Сережу, анекдотическую Нинку" несложно найти в поздних рассказах Шукшина, но это бы значило обнаружить надуманность эффектной антитезы "народного" и "псевдонародного".
Интересно, что во второй половине 1970-х годов "неопочвенническая" критика в лице самых дальновидных ее представителей, не оставляя поэтизации "органического типа", попробовала найти нового героя, безусловно "почвенного", но стоящего на высоте текущих идеологических задач. В статье о "Царь-рыбе" Астафьева Ю. Селезнев высказал надежду на появление такого героя – "дееспособного" "идеолога, сознательного бойца за истинно духовные, творческие начала жизнеустройства". Оказалось, что "природно-стихийный" Аким из "Царь-рыбы" уже не мог служить образцом и поведенческой моделью. Причина – не только в избранном Астафьевым ракурсе изображения маргинализированного персонажа, обнажившем социальную незрелость последнего, но и в возросших амбициях национально-консервативных кругов. Формирующееся тематическое поле, связанное с экологической проблематикой (ее актуальность доказывала астафьевская "Царь-рыба"), замечательно кумулировало охранительный пафос и тотализовало его – национал-консерваторы получали карт-бланш для идеологического узаконивания своих притязаний, преподносимых как деятельность по сохранению природы / народа / русской культуры. Претерпевающий бесчисленные жизненные тяготы и плохо осознающий их причины (либо осознающий, но не противящийся происходящему) герой "из народных глубин" стадиально устаревал; возникала потребность в герое-идеологе, способном внятно транслировать новую программу. Его появление и стремился спроектировать Селезнев.
"Деревенщики" и проблематизация дискурса о классике
На уровне дискурса "преемственность" "деревенской прозы" по отношению к русской классике являла собой идеальную "связь времен", но "преемниками" она иногда переживалась как не лишенное напряженности притяжение-отталкивание. Крайний случай травмированности столкновением с "высокой" культурой, олицетворенной классикой, имел место в биографии В. Шукшина: во время вступительных экзаменов во ВГИК великовозрастный абитуриент с Алтая к удивлению приемной комиссии обнаружил незнание толстовской "Войны и мира" ("Анны Карениной" по другой версии). Незнание классического текста подстегнуло Шукшина, если воспользоваться его словами из рассказа "И разыгрались же кони в поле" (1964), поскорее наверстать упущенное – "измордовать классиков". Биограф Шукшина отмечает, что тот в студенческие годы прочитал
и Библию, и собрания сочинений Толстого, Достоевского, Чехова, Глеба и Николая Успенских, Решетникова, Горбунова, Лескова, Горького и многих-многих других.
Прочитал? Нет, правильнее будет сказать – изучил (разрядка автора. – А.Р.). Настолько внимательно, что некоторые эпизоды, некоторые образы русских классиков, помимо его воли, неосознанно перешли, в качестве литературных реминисценций, в его собственные произведения.
Наблюдение В. Коробова существенно уточнили А. Куляпин и О. Левашова, которые отметили, что фрустрированность культурной отсталостью стала у Шукшина "источником "вытеснения" литературных влияний в сферу бессознательного". Это предопределило оригинальную стратегию работы писателя с русской классикой:
…отношение Шукшина к классической литературе амбивалентно. Внешне он, пользуясь любой возможностью, подчеркивает свой пиетет перед отечественной классикой. <…> Но подсознательный бунт против "отцов-классиков" все же вырывается порой на поверхность. Любопытно стоящее на грани пародии сравнение писателя-классика с "тенью отца Гамлета" в <…> статье "Монолог на лестнице"…
Исследователи совершили нетривиальный по отношению к писателю-"деревенщику" ход – рассмотрели его прозу не через категорию "преемственности", а при помощи концепции Харальда Блума о "страхе влияния". Идею Блума о бунте художника против традиции, выражающемся, среди прочего, в нарочито неверном цитировании классических произведений, они подтвердили тонкими интерпретациями шукшинской прозы. В ее обширном и более богатом, нежели у других "деревенщиков", интертексте, связанном с русской классикой, были найдены множественные случаи так называемых "иллюминативных" цитат. Цель их использования – в разрушении привычных рецептивных контекстов классических образов и продуцировании новых контекстов, которые смогли бы объяснить возникающие смысловые аномалии (так, в повести-сказке "До третьих петухов" (опубл. 1975) в доказательство краха народной и книжной культуры перед читателем появляются "совсем не карамзинская Бедная Лиза, не гончаровский Обломов, не пушкинский Онегин"). В перечне шукшинских приемов, которые можно счесть "терапевтическими", отстраняющими и "остраняющими" некогда травмировавшую классику, исследователи называют интерпретации, взрывающие нормативное прочтение (писатель, к примеру, намеренно не учитывал авторскую интенцию, толкуя рассказ Достоевского "Мужик Марей", и делал из него вывод, противоречащий тексту, но согласующийся с эстетикой и идеологией самого Шукшина), или деканонизацию классиков как стереотипизированных культурных персонажей, наподобие Пушкина, которого у Шукшина "не читают, а "проходят"".
В полярных модальностях выдержано отношение к классическому наследию у еще одного "деревенщика" – В. Астафьева. С одной стороны, он, подобно Шукшину, при каждой возможности подчеркивал любовь к классике ("нет у меня слов и чувств, которыми можно было бы выразить мое отношение к Достоевскому! Благоговение!"), глубоко переживал свою "недообразованность", препятствующую полноценному ощущению себя преемником ("Какой я дикий и неграмотный человек, хотя и работаю после таких вот писателей, как Чехов"). С другой стороны, ему казалось, что классика, несмотря на ее глубину и универсальность, не передает травматичности социального и культурного опыта современного человека. Сначала этот зазор между классической прозой и новым "жестоким" реализмом, с которым соотносил себя Астафьев, определялся им в ключе "наивного социологизма". Автобиографический герой-подросток из астафьевской "Кражи" (1966), тайком читающий "Блеск и нищету куртизанок", делился своими читательскими впечатлениями с учителем:
– Надоело уже читать про буржуев. Все про буржуев да про господ. Редко когда попадется интересная книжка про простых людей.
– Тут ты, положим, хватил! Книг о простых людях написано море. Золя не читал? И не читай – рано еще. И Бальзака тоже рановато бы. А Тургенева, Горького, Чехова небось вот не читал.