Возражая Кожинову, Владимир Гусев обращал внимание на то, что Белов, написавший "цельного" Ивана Африкановича, вообще-то не столько целен, сколько мечтает о цельности, и тогда – "…где же мечты В. Кожинова о цельном мужике, к которому надо приобщиться заблудшим интеллигентам?". "Назрели уже и другие, острейшие и больные темы. Опять и опять встает <…> проблема интеллектуально-сложного человека. Русская классика, которой бьет нас В. Кожинов, держалась не только на интересе к народу, но и на этом", – заключал критик.
В дискуссию о "цельности" "человека из народа", начатую Кожиновым зимой 1968 года, в августовском номере журнала "Дон" вступил Л. Аннинский, который, с одной стороны, объявил внимание к метафорической "почве" родовой чертой русской классики ("Есть вековая традиция русской литературы, с ее раздумьями о человеке-страннике и о почве – не в социальном, а в этическом плане"), а с другой стороны, отвел от Белова подозрения в "элементарном и плоском почвенничестве", превращавшем народный быт в объект сентиментальной стилизации. Аннинский внутри художественного мира Белова нашел дилемму, разрешение которой, как он полагал, обусловит дальнейшую писательскую эволюцию. Дилемма заключалась в выборе беловским героем точки "моральной опоры", которая либо изначально давалась традицией, либо определялась персональным выбором. Персонажи "Деревни Бердяйки" и "Дожинок", по мнению Аннинского, следовали культурному стереотипу обычая, "органике" традиции, но оттого в кризисных ситуациях оказывались этически уязвимы. Напротив, Иван Африканович, незатейливо реагировавший на все жизненные перипетии фразой "привычное дело", в трагических условиях смерти жены вдруг находил в себе способность к осознанию экзистенциального смысла случившегося:
Последнее раздумье Ивана Африкановича содержит – номинально – те же самые идеи, что <…> были восприняты всем деревенским миром по традиции. Это идеи неистребимой самоценности природной, народной жизни, не имеющей начала и конца. Но прежде эти идеи были размыты, растворены, разведены в миру, во всех, во всем. Теперь они встали как моральный закон перед отдельным человеком. Он должен решать, он – а не "что-то" за него. Он и решает. Не потому, что так решали деды. И не потому, что подтолкнули обстоятельства. Человек решает из себя, из внутреннего чувства правды и смысла, из своего нравственного самосознания, которое сильнее обстоятельств.
Аннинский проводил неожиданные параллели между героем Белова, моментально провозглашенным идеалом "неопочвенничества", и героями Андрея Битова и В. Аксенова, от "неопочвеннических" стандартов весьма далекими, поскольку полагал, что проза всех трех авторов реализовала общую тенденцию – движение от внешнего человека к внутреннему, другими словами, от поведения, регулируемого социальными правилами традиции и обычая, к поведению, санкционированному личностным выбором.
"Сознательности" и индивидуализма в Иване Африкановиче не хватило также И. Дедкову, который не соглашался с попытками В. Чалмаева и П. Глинкина интерпретировать Дрынова как "здоровый народный идеал нравственности" и напоминал эпизоды повести, где герой открывал свою "неидеальную" сторону. Позднее Екатерина Старикова переадресовала претензии в "неразвитости" сознания "идеальной", казалось бы, Катерине –
чистой, доброй, прекрасной Катерине… Да как же она-то позволяет творить над собой все, что с ней творят эти самые обстоятельства? Рожать без конца, работать без краю, терпеть безгранично – какая такая внешняя сила заставляет ее стремительно приближаться к явному самоубийству? Помимо обстоятельств, сила эта – неразвитость ее личного самосознания, непонимание нравственной ценности собственной личности, как, впрочем, и любой другой личности.
Кстати, инерция восприятия Белова и его героя как персонификации "органического" мышления была свойственна и критикам, чьи убеждения не подпадали под определение "неопочвенных". Например, Виктор Камянов, вроде бы возражая последовательно "почвенническому" прочтению повести, тем не менее также не вышел за пределы "органицистской" риторики:
Что же до Ивана Африкановича, то в общей системе замысла он не просто тип стабильного, "неискоренимого" земледельца, а в первую очередь человек, для которого всякая материя жива и открыта либо готова открыться его душевному опыту, хранитель традиции грамотного обращения с жизнью, умеющий слушать и постигать ее собственные требования…
В начале 1980-х годов Ю. Селезнев, суммируя все, что говорилось в критике о герое Белова, будет опровергать упреки оппонентов, несправедливо, по его мнению, приписавших Ивану Африкановичу "социальное младенчество" и оскорбительно сравнивших его по уровню развития самосознания с коровой Рогулей. По его мнению, "Привычное дело" есть не что иное, как критика индивидуалистического сознания, и философскую генеалогию повести следует вести от прозы Достоевского, с которым Белова роднит неприятие гипертрофированного рефлексирующего "я":
Если под личностью понимать единственно такое самосознание, которое обосабливает отдельного человека от мира, так сказать, автономную личность, чье сознание делит мир на Я и Не-Я, то в этом смысле Иван Африканович не личность. <…> Не от этого ли "самосознания" родились многочисленные варианты личностных ценностей "единственного" Штирнера, Раскольникова, Ставрогина, Верховенского, ницшевского Заратустры, с одной стороны; с другой – самосознания "подпольного человека", с третьей – экзистенциального героя…;
Иван Африканович активен как личность тогда, когда он в коллективе, и раскрывается его личность через коллектив, его и можно определить как коллективную личность, в отличие от личности автономной (курсив автора. – А.Р.).