В контекст политической борьбы внутри партийно-государственного аппарата включает русских националистов и Н. Митрохин, обоснованно подчеркнувший удивительную однобокость созданного советскими либералами в конце 1980-х – 1990-е годы и усвоенного интеллигентской аудиторией мифа: согласно ему, источником сопротивления режиму была лишь тонкая либеральная прослойка. Собранный исследователем обширный фактический материал демонстрирует существование "консервативной альтернативы "усредненному" партийному курсу" – движения русских националистов. Оно заявляло о себе как на уровне подпольных организаций диссидентского толка, так и в разрешенном сверху варианте. Легальные националисты были представлены в партийно-государственном аппарате, имели широкий круг сторонников в различных творческих союзах, особенно – в Союзе писателей СССР.
…"цеховой" дух и ментальность самостоятельной политической силы позволяли писательской корпорации в целом или отдельным ее фракциям выступать по отношению к внешнему миру в качестве высокоэффективного лоббиста, пусть зачастую и бессознательно отстаивающего свои интересы как в политической (в первую очередь, свобода самовыражения), так и в экономической сферах. <…> Благодаря этим качествам часть членов СП СССР, объединенных в широкую коалицию, именуемую нами <…> "консерваторы", сумела стать равноправным партнером консервативных политических группировок 1950 – 1960-х гг. в деле распространения русского национализма в СССР, а впоследствии даже возглавить этот процесс.
Митрохин полагает, что "деревенщики" и бывшие фронтовики, закончившие Литературный институт им. А.М. Горького, составляли ядро националистических сил в писательской среде в 1960 – 1980-е годы. Некоторые аспекты их взглядов (антизападничество, антисемитизм, государственничество) замечательно вписывались в систему идеологических ориентиров, провозглашаемых властью, другие (антисталинизм и антисоветизм многих членов националистической "фракции", подчас воинственный антимодернизм), напротив, подлежали контролю – административному и цензурному. В трактовке Митрохина, "деревенская проза" была транслятором националистических идей, отстаиваемых частью партийных функционеров и интеллектуалами консервативного толка, поэтому он акцентирует внимание на усилиях последних по отбору талантов "русского направления". Правда, "конструктивистская" деятельность партаппарата так увлекает исследователя, что он оставляет без внимания другие механизмы и мотивы возникновения литературных групп. Как следствие, в его книге "деревенская проза" предстает продуктом заботливой деятельности партийных "селекционеров".
Авторы еще одной недавней работы о националистическом движении в позднесоветский период категорически не соглашаются с Митрохиным, преувеличившим, по их мнению, силу и авторитетность "русской партии", но солидарны с тезисом Брудного об амбивалентном культурно-политическом статусе легальных "русистов". Они полагают, что заручиться относительной лояльностью "деревенской" литературы
можно было, лишь предоставив ей хотя бы частичное право голоса. Поэтому взаимоотношения националистов и коммунистической власти не сводились лишь к вульгарному использованию властью националистов (в данном случае – писателей-"деревенщиков"), а становились улицей с двусторонним движением. <…> "Деревенщики" не просто нужны были Брежневу для легитимации его внутренней политики, в каком-то смысле сама эта политика была ответом на русский общенациональный запрос, как он виделся, формулировался, выражался культурной элитой русофильского толка.
Рассмотрение историками "деревенской прозы" как литературной репрезентации позднесоветского национализма, безусловно, имеет ряд издержек. Главные уже были названы – литературный дискурс отождествляется с пропагандистским, а реконструированная исследователями логика действия группы нивелирует многообразие персональных мотивов и неоднозначность личной позиции. Кроме того, анализ институциональной составляющей "политики включения" и зигзагов ее развертывания отодвигает на второй план проблемы, связанные с самоопределением различных "фракций" национал-консерваторов, или рассматривает их общо. Митрохин, к примеру, неоднократно упоминает о поиске "теоретиками" и "коммуникаторами" национально-консервативных сил каналов влияния на власть, поддержки своей деятельности в партийно-правительственных структурах, но возникает вопрос – насколько это свойственно "деревенщикам", часть которых в конце 1960-х – 1970-е годы была более свободна от просоветских симпатий и "государственничества", нежели, например, С. Семанов или Виктор Петелин, да и в целом – от желания прямо влиять на политиков? Дифференцированного описания позиций "теоретиков" и "художников" национально-консервативной ориентации в названных работах по понятным причинам нет, однако их бесспорное достоинство, особенно значимое для филологов, ограничивающихся в лучшем случае упоминанием о борьбе между "Новым миром" и "Молодой гвардией" конца 1960-х либо выстраивающих диахронические схемы, безусловно нужные и важные, но лишающие "деревенщиков" "воздуха эпохи", в которой они существовали, заключается в возвращении писателей-"неопочвенников" в контекст истории "долгих 1970-х", прежде всего истории политической и, до известной степени, истории идей. А ведь у этой проблематики есть и очевидное филологическое измерение – репрезентация идеологической топики в литературном тексте (с необходимой оговоркой – она не была иллюстрацией идеологической доктрины: позднесоветский консерватизм националистического извода, не имевший доступа к механизмам осуществления "реальной политики", реализовался преимущественно в литературно-критической форме; его "литературность" (мотивные комплексы, метафорика, стиль) сама по себе может стать предметом анализа только не как формальная "оболочка" идей, а как продуцирующая идеологические смыслы символическая система, испытавшая в свою очередь влияние идеологии).