В отличие от обличительно-моралистической "антимещанской" литературы и публицистики, многозначительно противопоставлявших внешнюю "культурность" богатому "внутреннему содержанию", Шукшин полагал, что "внутреннее содержание" – тоже своего рода штамп, успешно усвоенный "окультуренным" современником. В одноименном рассказе 1967 года, фабульно развивавшем знаменитый эпизод демонстрации мод из фильма "Живет такой парень", "внутреннего содержания" в девушках-моделях не хватает как раз полугородскому-полудеревенскому Ивану, в то время как деревенский брат Сергей готов воспринимать новых знакомых – городских девушек-моделей, обходясь без интерпретационных и стилистических клише. Из двух братьев Сергей более независим от поведенческого стандарта, принятого "красивыми беззаботными" людьми, но и он чувствует притягательность недоступного образа жизни (заключительная реплика рассказа: "Шляпу, что ли, купить?"). Сопоставление братьев, один из которых, несмотря ни на что, устойчив, а другой – податлив к "соблазнам" городской цивилизации, приводит Светлану Козлову к мысли о том, что шукшинский рассказ – аллегория противостояния России и Запада, поэтому сюжетообразующую сцену показа мод она комментирует, прибегая к риторике конфронтации:
Разложение трудового рефлекса обеспечивается диверсией в зону нравственных оснований – естественной для невинной юной души стыдливости (имеется в виду контрастность призыва завклубом "одеваться" и раздевающейся на сцене манекенщицы. – А.Р.). Наконец, появление на сельской площади "красного автобуса" из "городского" Дома моделей эксплицируется здесь как культурная интервенция. Дегтярев "упорно называл" клуб ДК – Дом культуры, что означало локализацию культуры в безграничном "некультурном" пространстве России, требующем "окультуривания".
Несмотря на то, что такой язык шаржирует и аллегоризирует рассказ "Внутреннее содержание", усложнение контекстов критики "культурности" Шукшиным с конца 1960-х годов оспорить трудно: постепенно в его творчестве складывается историософская концепция, в которой "неопочвенническое" упование на "коренной" крестьянский тип ослабевает, а мотивы опасности "чужебесия" и государственного насилия, напротив, разрабатываются более детально. Содержание "культурности" все меньше занимает писателя и режиссера, поскольку она уже превратилась в шаблон поведения современного человека, причем и городского, и – ситуативно – деревенского.
В начале 1970-х годов представления о культурно организованном быте села´ стали одним из элементов государственного курса на ликвидацию различий между городом и деревней, "подтягивания" деревни до уровня города. Отголоском шедших тогда дискуссий о политике "выравнивания", а по сути огосударствления и централизации сельского хозяйства, в фильме "Печки-лавочки" (1972), закрывающем повествование об "алтайском колхознике в условиях городской цивилизации", был "один маленький вопрос". Его тракторист Иван Расторгуев задавал попутчику – вору Виктору Александровичу:
…чем больше я получаю, тем меньше я беспокоюсь, что после меня вырастет. <…> Беспокоюсь я за пашню? Нет, я по-человечески, конечно, беспокоюсь, как же. Но, все равно, это не то. Я вспахал, и моя песенка спета. <…> Я вспахал – получил, он посеял – получил, а хлеба, например, нету. А мы денюжку получили.
То, что в терминах марксистской политэкономии называлось "отчуждением тружеников от средств производства", Шукшин рассматривает в "неопочвенническом" контексте уничтожения основы крестьянского образа жизни – идеологии "хозяина на земле", "работника не по найму, а по убеждению". Распад базовых институтов крестьянского мира, ускоривший маргинализацию деревенских жителей, переживание ими культурной депривированности делали все более реальной перспективу их переезда в город, и Шукшин это прекрасно осознавал. Не случайно адресованный чете Расторгуевых вопрос вора-попутчика: "А куда сейчас-то? Место подбирать, куда бежать?" Иваном расценивается как умышленно злой и провокационный.
Отличие "Печек-лавочек" от "Вашего сына и брата", где "культурность" представала сомнительным достоинством городских персонажей, в том, что тут основными маркерами внешней "культурности" снабжен деревенский житель. Отправляясь из дома "к югу" (наделенному в мифопоэтике киноповести семантикой райского места и одновременно, в рассказах курносого попутчика из киноповести, – искушения), Иван Расторгуев отказывается от привычного рабочего гардероба (фуфайка, кепка, кирзовые сапоги – таким он предстает в начальных кадрах фильма). Он переодевается сообразно экстраординарному случаю (путешествие) и представлениям о стиле, приличествующем событию, – шляпа, костюм, галстук. Комический эффект (а Шукшин подчеркивал, что намерен снять именно комедию) автор извлекает из несовпадения внешних признаков "цивилизованности" и коммуникативных привычек героя. Настороженный в незнакомой обстановке, не приспособленный к анонимности и дистанцированности межличностных контактов в городе, Иван постоянно нарушает неявную для него границу личного пространства собеседника. На вокзале в очереди в кассу (эта сцена в развернутом варианте есть только в киноповести) он задает нелепый вопрос: "За билетами?" и получает грубоватый ответ: "Нет, за колбасой". Не смутившись нелюбезностью собеседника, одетого, кстати, также сообразно культурному стандарту – в костюм и шляпу, – он продолжает разговор:
– Далеко?
Человечек опять отвлекся от газеты, посмотрел на Ивана.
– В Ленинград.
– А я к югу.
– Хорошо. <…>
Иван помолчал, посмотрел вокруг… Посмотрел на длинную очередь… Заглянул через плечо человеку – в газету.
– Ну, что там?
Человек раздраженно качнул головой, сказал резковато:
– В Буэнос-Айресе слона задавили. Поездом. <…>
– А как же поезд? – спросил Иван.
– Поехал дальше. Слушайте, неужели охота говорить при такой жаре?
Иван виновато замолчал. Он думал, что в очереди, наоборот, надо быть оживленным – всем повеселей будет.
Герой озабочен тем, чтоб скрыть растерянность от перехода в городское пространство, и стремится вести себя "непринужденно", слишком оживленно общаясь с попутчиками и пробуя в этой коммуникации интуитивно выбрать правильную дистанцию между ними и собой (на деле Иван, имеющий навыки общения только в небольшом сообществе с тесными личными связями, неоправданно то сокращает, то увеличивает ее). Как следствие, маркирующая городское поведение и не совпадающая с культурным опытом Ивана "непринужденность" актерски им разыгрывается, копируется с виденных когда-то образцов. Нечто подобное происходит в доме профессора:
Иван-гость и Нюра сидели на стульях прямо, неподвижно.
– Иван, Нюра… вы распрямитесь как-нибудь… Чувствуйте себя свободней!