Случаи "снобистского презрения" по отношению к оказавшимся в городе и взявшимся за освоение творческих профессий вчерашним крестьянам были нередки – во всяком случае если судить по мемуарно-(авто)биографической литературе. Например, об опытах Абрамова в прозе следовал иронический отклик: "Федька роман пишет", Андрей Тарковский и Андрон Кончаловский, словно репетируя будущую роль самоуверенно-инфантильных "недорослей" из элиты в фильме Марлена Хуциева "Мне двадцать лет" (1964), обращались к Шукшину по-французски (правда, Кончаловский эти сведения не подтверждает), Астафьева в Доме творчества в Дубултах коллеги высокомерно обходили приглашением на общее празднование Нового года, исключая тем самым из числа "своих". Заданный габитусом стиль жизни, который выходцы из деревни принесли с собой и который транслировали посредством жеста, костюма, языка, разительно не совпадал со стилем "интеллектуала", принятым в столичной элитарной среде. Но отказ от атрибутированного этой среде стиля жизни, утверждает Бурдье, карается жестко, потому в ней социальная дискриминация провинциалов обычно оказывается более выраженной, нежели, например, расовая дискриминация. Иронические замечания и насмешки в свой адрес будущие "деревенщики", разумеется, воспринимали болезненно и переживали как своеобразную стигматизацию – происхождением, недостаточным уровнем образования или, в крайнем варианте, "природным бескультурьем". В общем, членами привилегированных групп несовпадение занимаемой ныне выходцами из простонародья позиции с их габитусом нередко оценивалось скептически и подвергалось ироническому снижению, а у представителей подчиненных групп усугублялся комплекс изгоев и крепли протестные настроения.
Правда, судя по имеющимся источникам, представители крестьянской среды поначалу делали попытки приспособиться к новому кругу и приобщиться к доминирующему стилю поведения. Однако чаще всего такие попытки терпели неудачу и вели к еще большей конфронтации с элитой. Тамара Голованова рассказывала, что Абрамов несколько раз приходил по ее приглашению к ней домой, где собирались студенты их пятой группы, "относительно однородной" в социальном плане:
Надо отметить, что чувствовал он себя в этой компании не очень уютно. Его ранний жизненный опыт и внутренний мир… всем существом своим противостоял укладу и быту <…> – городской, отчасти богемной среды, благополучию и веселой жизни молодежи…
Вскоре, констатирует она, Абрамов перестал посещать эти собрания.
О неудачной попытке приспособления к чужой среде, сопутствовавших ей ощущениях неловкости и стыда, в которых, по точному выражению Бурдье, нашел воплощение "опыт "отчужденного тела"", вспоминал Шукшин:
…приехав учиться в столичный вуз из деревни, долгое время чувствовал себя как-то очень растерянно. <…> Я стеснялся своего деревенского говора, слов, к которым привык и которых здесь никто не произносил. И чтобы не выделяться, пытался даже какое-то время переучиться говорить и выражаться, как все начитанные, образованные московские ребята. Помню эту мучительную пору. И насмешки над собой, и свой собственный стыд перед тем, что уродовал, коверкал свою мысль, потому что коверкал слово. И, пройдя эту ужасную школу говорить не своим языком, возненавидел и себя и других, кто так же поступал. И на всю жизнь невзлюбил всякую манерность изложения.
Процитированное интервью писателя Валерию Фомину обнаруживает, насколько важен был в профессиональном самоутверждении Шукшина культурно-психологический фактор – сначала волевое усилие "преобразовать" свою "природу" и соответствовать нормам новой среды, потом фрустрация крахом подобной попытки, как итог – сопротивление "чужим" вкусам и желание во что бы то ни стало "оставаться собой". Собственно, шукшинская эстетическая программа (необходимость тождества своей "природной" сущности, правда как главный критерий искусства, герой, "не посаженный на науку поведения", "безыскусность", ориентация на оценку непрофессионального зрителя) во многом кристаллизовалась по принципу "от противного" – через высвобождение из-под власти культурных норм, диктуемых группой, референция к которой была некогда для Шукшина значимой.
Чем чувствительнее были неудачи в приспособлении к новой среде, тем сильнее становились тактики самозащиты, вырабатываемые отверженными. Применительно к "деревенщикам" уместно говорить по преимуществу о тактике, связанной с сознательным самоупрощением, как бы о принятии чужого иронично-снижающего взгляда на себя. В итоге происходило что-то вроде разыгрывания спектакля в рамках культурной формы, закрепленной за "человеком из народа", исполнение роли "простака". К предвосхищающему насмешки "опрощению" прибегал Ф. Абрамов, который, по свидетельству Моисея Кагана, среди "ленинградских "аборигенов", выросших в интеллигентных семьях, говоривших на иностранных языках, знавших собрания Эрмитажа и Русского музея, завсегдатаев театров и филармонических концертов" "комплексовал" и "старался скрыть это, нарочито усиливая свои социальные приметы…". Психологически в основе защитной тактики лежало "самоуничижение паче гордости", демонстративное, маскирующее амбиции снижение притязаний. Эту лукаво-артистическую природу самопредставления Абрамова чувствовали многие общавшиеся с ним:
Федор Александрович любил изображать простака, прикидываться деревенщиной: мы, дескать, мужики, наше дело за плугом ходить, мы этих тонкостей ваших не понимаем…;
Абрамов был человек непростой, не каждое его слово стоило принимать за чистую монету. Жила в нем этакая крестьянская лукавинка <…> Он не прочь был прикинуться простачком, любил прибедняться.
В применении подобной тактики признавался и Шукшин: