"Деревенщики" искали пути и способы проговаривания "боли" и одновременно предпринимали деятельные попытки "нормализовать" сопутствующий опыт. Последнее предопределялось и потребностью в прорабатывании болезненных событий, и самой традиционалистской установкой. Как известно, выбор символических моделей для описания и объяснения травматического события зависит от того, что есть "в наличии" (от имеющегося репертуара интерпретативных схем), и от возможности создать новые язык и средства для проговаривания деструктивного опыта (а это требует серьезной работы, поскольку травма плохо совместима с готовыми "нарративными традициями и смысловыми конвенциями, ориентированными на упорядоченность опыта и связность его репрезентации"). И тут потребность "деревенщиков" "высказать правду" приходила в противоречие с традиционалистской ориентацией на узнаваемые, апробированные традицией дискурсивные формы и "упорядочивающие" нарративы. Травматические события в текстах с исторической ретроспективой, посвященных, например, коллективизации, нередко заключались в рамки традиционного интеллигентского дискурса о противостоянии власти и народа, правда, с характерными для "подчиненной" стороны "внутреннеколониальными" акцентами, подчеркивавшими, что крестьянство для власти и интеллектуалов – ресурс в затеянной "социальной перепланировке", которым распоряжаются методами дискредитации и насилия. "Традиционализация", под которой я в данном случае понимаю идеологически и эмоционально заряженную реконструкцию прошлого, ретроспективно ориентированный поиск "органических", укорененных в "почве" социальных структур, ценностной системы, способной создать чувство безопасности и восстановить подорванную "анормальными" историческими событиями культурную идентичность, стала у "деревенщиков" главным механизмом изживания внутренних беспокойства, тревоги, боли, дискомфорта.
Определенную эмоциональную установку, поддерживаемую не в последнюю очередь сознанием горечи, вины и обделенности, возникших при "разрыве" с прошлым, подразумевал и центральный для "неопочвеннической" прозы концепт "память". Однако при всей любви, иногда экзальтированной, к старому крестьянскому быту (достаточно вспомнить "Лад" В. Белова), "деревенщики" были достаточно трезвы, чтобы понимать очевидное: возвращение к прежним культурным формам едва ли возможно, и "сохранение традиций" предполагает в лучшем случае согласие, пусть даже частичное, с прежними этическими и поведенческими нормами. Белов, в конце 1960-х довольно осторожно отзывавшийся о перспективах реанимации уходящего образа жизни, спустя четверть века в романе "Все впереди" на волне алармистских настроений предлагал вернуться в деревенскую избу, где легче справиться с экологическим кризисом, однако в целом возобновление в современных условиях ценных социальных и культурных ресурсов, созданных традиционным обществом ("трудовая и семейная этика, аскетизм общественного служения, потенциал доверия и солидарности, религиозно определенный стандарт человека"), видимо, казалось "деревенщикам" сколь желанной, столь и трудно достижимой целью, и это делало их традиционализм акцией, чья безуспешность в глубине души осознавалась даже ее инициаторами.
Ре-активность реакционности: еще о "неопочвенническом" традиционализме
Очевидно, традиционализм "деревенщиков" не был чем-то однородным. Его можно по-разному масштабировать и анализировать в разных аспектах – как набор идей и поэтику, идеологическую установку и культурную стратегию, позицию в политическом поле (консерватизм) и тип мышления. В нем был неотрефлексированный, "бессознательный" компонент, ибо традиционалистские предпочтения, как это подтверждает случай "деревенщиков", в социальной, эстетической и других областях до известной степени предопределены габитусными характеристиками личности. Дело тут не в очередной стигматизации крестьянства, с которым по происхождению было связано большинство "деревенщиков", как инертной массы, слабо поддающейся "осовремениванию" и усвоению "передовых идеалов". Речь о другом: эстетический и аксиологический традиционализм "деревенщиков" (приверженность реалистическому письму, настороженное отношение к любого рода новациям, поиск "идеального героя" в уходящем крестьянском мире, апология социальных ресурсов, созданных традиционным обществом) в известной степени задавался особенностями социализации писателей, их положением в социальном и культурном пространстве. К тому же этот традиционализм не равен "примитивной", до-рефлексивной ориентации на традицию, "тенденции к сохранению старых образцов, вегетативных способов жизни, признаваемых всеобщими и универсальными". Напротив, он был рефлексивен и до известной степени эстетизирован (отстаивая ценность традиции, "деревенщики" довольно часто приводили аргумент о ее красоте, которую нельзя окончательно утратить). Он обосновывал себя в непрестанной полемике со взглядами ("модными поветриями"), казавшимися традиционалистам вредными, но при этом неоправданно доминирующими. В традиционализме правая критика "долгих 1970-х" видела противоядие от социального прожектерства и опасных, по ее мнению, цивилизационных новшеств, то есть он был вполне рациональной идеологической установкой, аргументы для оправдания которой легко отыскивались в отечественной истории. Эти аргументы в идеале должны были воздействовать и на тех, кто принимает политические решения, и на общественные настроения. Такого рода традиционализм мы вправе сопоставлять с "идеологическим" традиционализмом (Э. Шилз), обычно "возникающим в условиях кризиса традиции и являющимся целенаправленной попыткой ее защиты", или "консерватизмом", в терминологии Карла Мангейма.