Говоря о травме, я, вслед за "культур-социологическим" подходом, подразумеваю реакцию на цепь событий, оказавших "деструктивное воздействие на социальное тело" и пережитых как резкое и болезненное разрушение прежних сословных/групповых ценностей, норм, идеалов, утрату "экзистенциальной безопасности". Привязывая травму к определенным историческим событиям, важно, по мысли Джеффри Александера, избежать ее "натурализации" и понять, что события не являются травмирующими сами по себе:
Статус травмы атрибутируется реальным или воображаемым явлениям не в силу их действительной вредности или объективной резкости, но в силу того, что эти явления считаются внезапно и пагубно повлиявшими на коллективную идентичность. <…>
Идентичность предполагает отсылку к культуре. Событие получает статус травмы, только если паттерны коллективных смыслов резко смещаются. Именно смыслы обеспечивают чувство шока и страха, но не события сами по себе. <…>
Травма не есть результат боли, испытываемой той или иной группой. Она – результат острого дискомфорта, вонзающегося в самую суть переживания сообществом собственной идентичности. Коллективные акторы "решают" представить социальную боль в качестве основной угрозы их представлению о том, кто они есть, откуда они и куда хотят идти.
По словам Нейла Смелзера, ни одно "историческое событие или ситуация автоматически и обязательно не квалифицируются сами по себе как культурная травма, и диапазон событий или ситуаций, которые могут стать культурной травмой, огромен", соответственно травма не является "вещь[ю] в себе, но овеществляется благодаря контексту, в который она имплантирована". Таким образом, в фокусе исследовательского внимания должен находиться процесс "создания" травмы "группами носителей" – приписывание неким событиям собственно травматичных значений посредством их символизации и нарративизации. Роль литературы, подчеркивает Александер, в этом процессе велика: следы травмы в коллективной памяти входят в социальную жизнь через создание литературных образов, то есть литература запечатлевает травму в коллективной памяти и предлагает варианты ее интерпретации. В рассматриваемом мною случае "центральной группой", наиболее явственно задетой травматическими социально-политическими изменениями, оказалось советское крестьянство, а писатели-"деревенщики" – его интеллектуальная элита – попытались о пережитой травме "заявить". Оставляя в стороне вопрос о том, насколько оправдан и исторически корректен взгляд на разрушение русской деревни как на травму (перечень событий, претендующих на "травматичность", может быть очень длинным и определяться намерениями исследователя), нужно заметить, что он отражал социальный и эмоциональный опыт, убедительность которого для "деревенщиков" была несомненной: крушение традиционного деревенского мира, ускоренное коллективизацией и войной, переживалось ими как личная и историческая драма. Маловероятно, что, обращаясь с начала 1960-х годов к теме коллективизации, они изначально ставили перед собой задачу "потрясти основы" строя и пересмотреть господствовавшую трактовку события. Однако они понимали, что обладают – отчасти в силу собственного опыта, отчасти благодаря семейным преданиям – уникальным художественным материалом, подрывавшим канонические представления о коллективизации, размноженные, среди прочего, "штрейкбрехерским" романом М. Шолохова "Поднятая целина". Этот мощнейший эмоциональный импульс и побудил некоторых "деревенщиков" заниматься литературой: "Писателем я стал… по необходимости, – объяснял В. Белов, – слишком накипело на сердце, молчать стало невтерпеж, горечь душила". В как бы спонтанном выплеске накопленных драматических впечатлений травматическая семантика наращивалась постепенно, обычно за счет ассоциативных резервов: в сочинениях о современной деревне, даже без исторических экскурсов, ее нынешнее состояние заставляло задуматься о том, что ему предшествовало, а в произведениях о "великом переломе" тот, как правило, знаменовал отступление от моральных норм крестьянства. Не случайно в одном из первых громких произведений о коллективизации – повести Залыгина "На Иртыше" (1964) автор запечатлел закономерность, характерную для нового социального порядка – гражданское поражение независимого и человечного Степана Чаузова и торжество ограниченных фанатиков наподобие Корякина или легко управляемых посредственностей вроде Мити-уполномоченного. Иногда такие концептуально нагруженные оппозиции получали у "деревенщиков" психобиологическую детализацию, например в "Канунах" Белова (первая публ. 1972), где олицетворявший внутреннее здоровье Павел Пачин был вовлечен в противостояние с ущербным Игнахой Сапроновым – главным проводником новой политики в Шибанихе. Еще более характерно для дискурса о травме стремление отдельных "деревенщиков" увидеть в коллективизации что-то вроде триггера, запустившего механизмы саморазрушения в крестьянской среде, да и в российском социуме в целом, хотя по понятным причинам публично обнаружить свою позицию они смогли довольно поздно (впрочем, уже в "Царь-рыбе" Астафьева (1975–1977) была обозначена связь раскулачивания и спецпереселения с современным культурно-хозяйственным кризисом региона). Вообще, большинство произведений, чья сюжетика подчинена дискурсу травмы – второй и третий романы В. Белова из трилогии "Час шестый" (1994, 1998), вторая книга романа Б. Можаева "Мужики и бабы" (1978–1980, опубл. 1987), повести В. Солоухина "Последняя ступень" (1976, опубл. 1995), "Смех за левым плечом" (1989), роман "Прокляты и убиты" (1992–1994) и примыкающие к нему военные повести В. Астафьева, – были опубликованы, а частью и написаны "деревенщиками" в условиях идеологического раскрепощения конца 1980-х – 1990-х годов, но присутствие травматического опыта различимо в "неопочвеннических" прозе и публицистике более ранних периодов.