Сервантес. Что, прямо сейчас?
Санчо. А чего откладывать? Судьбы своей никто не знает. Пока живой, надо делать дело. А отдохнуть и после смерти можно.
Сервантес в раздумье садится на пол, раскладывает бумагу, окунает перо в чернила. Начинает писать.
Санчо. Вы, ваша милость, говорите, что вы там пишете. А то отсюда не всем видно.
Сервантес(говорит и пишет одновременно). "В некоем селе Ламанчском, которого название у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья – чаще с говядиной, нежели с бараниной, винегрет, почти всегда заменявший ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь, в виде добавочного блюда, по воскресеньям, – все это поглощало три четверти его доходов…"
Понемногу становится все темнее и темнее.
Голос Сервантеса. "Остальное тратилось на тонкого сукна полукафтанье, бархатные штаны и такие же туфли, что составляло праздничный его наряд, а в будни он щеголял в камзоле из дешевого, но весьма добротного сукна. При нем находились ключница, коей перевалило за сорок, племянница, коей не исполнилось и двадцати, и слуга для домашних дел и полевых работ, умевший и лошадь седлать, и с садовыми ножницами обращаться. Возраст нашего идальго приближался к пятидесяти годам; был он крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав, любитель вставать спозаранку и заядлый охотник. Иные утверждают, что он носил фамилию Кихада, иные – Кесада. В сем случае авторы, писавшие о нем, расходятся; однако ж у нас есть все основания полагать, что фамилия его была Кихана. Впрочем, для нашего рассказа это не имеет существенного значения; важно, чтобы, повествуя о нем, мы ни на шаг не отступали от истины…"
Становится светлее. Видно, что дело происходит в таверне Педро Мартинеса. На кровати на подушках полулежит Дон Кихот. Появляется Санчо. Раздается рокочущий звук.
Санчо. Как будто гром, ваша милость? Или землетрясение?
Дон Кихот. Это не гром. Это бурчит в животе. Сколько раз я тебе говорил, что зелье нужно не в рот лить, а мазать им раны!
Санчо. Но и так ведь тоже действует.
Дон Кихот. Действует, однако звучит неприлично.
Санчо. Тут уж не до тонкостей. Вы совсем были мертвый… Слава Всевышнему, что я нашел запасной пузырек.
Дон Кихот. Как там Сервантес?
Санчо. Жив, здоров и весел.
Дон Кихот. Весел?!
Санчо. Я хотел сказать, горько оплакивает безвременную кончину вашей милости.
Дон Кихот. Что ж, другого я и не ждал от его благородного сердца.
Санчо. А зачем, ваша милость, мы не сказали ему, что вы живы?
Дон Кихот. Иначе бы он никогда не сел за описание моих подвигов. Ты же слышал, он поклялся не брать в руки пера.
Санчо. А вы думаете, нужно все описывать?
Дон Кихот. Непременно. Возьми славных рыцарей короля Артура. Кто бы знал про Ланселота, Галахада, Персиваля, Гавейна и прочих великих воинов, если бы не многочисленные романы, где подробно описаны их подвиги?
Санчо. А, может быть, этих почтенных сеньоров и вовсе не было на свете?
Дон Кихот. До чего же ты глуп, Санчо. Ты еще скажи, что меня на свете не было.
Санчо. Это уж как вашей милости будет угодно.
Дон Кихот. Однако довольно болтовни. Нас ждут подвиги и приключения. Подай мне мои доспехи.
Санчо. Ваша милость, они в стирке.
Дон Кихот. Тогда подай то, что есть.
Санчо помогает Дон Кихоту одеться.
Санчо. Не рано ли вам отправляться за приключениями? Вы еще слишком слабы.
Дон Кихот. Лучшее лекарство для рыцаря – славная битва. Вперед, Санчо, и да осенит нас своим покровительством прекрасная Дульсинея Тобосская!
Санчо. Кстати, ваша милость, не хотите ли попрощаться с ней?
Дон Кихот. Нет, Санчо. Иначе, боюсь, у меня не хватит сил уехать. Даме сердца надо поклоняться издалека.
Санчо. Вот и я то же самое жене говорю, когда уезжаю.
Дон Кихот. Ты, как всегда, все перепутал. Жена – это совсем другое дело.
Санчо. Ваша милость, неужели мы поедем на подвиги, не перекусив?
Дон Кихот. Опять ты за свое. Ты обеда не пропустишь, даже если начнется конец света.
Санчо. Как же иначе, ваша милость? Обед обедом, а все остальное само по себе…
Продолжая разговаривать, они идут прочь и постепенно исчезают. На сцене появляется Олалья. Грустно смотрит им вслед, садится на пол, тихо напевает.
Олалья(напевает)
Ты в любви ко мне, Олалья,
Не признаешься, конечно,
И не скажешь даже взглядом,
Языком сердец влюбленных.Если б только был уверен,
Что моя любовь взаимна,
Я бы сам не стал скрываться,
Я бы всем сказал об этом.Но от слов твоих жестоких,
Веет холодом гранитным.
А душа твоя, Олалья,
Словно в бронзовой кольчуге.Мне горьки твои упреки,
И твое высокомерье,
Но надежда не оставит
Сердце бедное вовеки…
Занавес.