А. Гуревич
Просыпаюсь. Но с места не сняться.
Я в подушку впечатал скулу.
Что-то все регулярнее снятся
Эти пятна на бледном полу.Но не дергайся. Спи и не сетуй
На остаточный облик беды.
Что отходит под мокрой газетой,
То иные оставит следы.То останется жирною врезкой,
То пройдет по хребту, по оси,
По невысохшей памяти – фреской,
Как по стенке, – "Прости, не проси…"Ванну вымыли, надпись оттерли
И могилу убрали песком.
И причастье безумию в горле
Застревает корявым куском.
"Ты живешь широко, не боишься ущерба…"
Ты живешь широко, не боишься ущерба,
И на этом стоишь -
Невербальная ива, наивная верба,
Полусохлый камыш.Продлевай этот ряд до свободного места,
Выбрось руку в мороз.
До жестокого крупа и крупного жеста
Ты почти что дорос.А недавно еще колотило, казалось,
Не сойдя и умру,
Если небо свинцовой ладонью касалось,
Разрывая кору.Столько вобрано мути – пускай этот климат
Серовато-бесстыж,
И разрывы как форму движенья воспримут
Верба, ива, камыш, -Укрупняюсь, слабею, и сохну, и мокну,
И тону на плаву,
Но чем глубже разломы и драней волокна,
Тем свободней живу.
Памяти А. Ильичева
Отталкиваясь от перил,
От их сквозящей жути,
Болтался в лямках и парил
Весь мир на парашюте.Черно поблескивал агат,
И, обнажив колено,
Садилась в воду на шпагат
Дразнящая Селена.Ты знал, что истина проста,
И проще и жесточе,
Чем тот, кто падает с моста
В уют и ужас ночи.
"Небесшабашно, но бесштанно…"
Небесшабашно, но бесштанно
Все проживу и перелгу:
Вот перегнивший плод каштана
Едва виднеется в снегу;Вот слепнущий зрачок трамвая
Среди белесоватой мглы
И дуг безумная кривая,
Сведенных, точно две скулы;Картина, схваченная в целом,
Кино на влажном полотне,
И листья тополя на белом -
Почти как Жуков на коне.Свернутся в трубочку детали,
Пожухнут, обратятся в слизь;
Еще вчера они витали,
В набрякшем воздухе вились, -А нынче… И куда ни глянешь -
Пустоты, прочерки, прогал
И до смерти блестящий глянец
Все пережил и перелгал.
"Четвертую тетрадку умараю…"
Четвертую тетрадку умараю,
Однажды запульсирую скорей,
И вот оно, – допустим, умираю
Среди плаксивых баб и лекарей.Движенья неуверенны и слабы,
Еще потрепыхался и задрых.
Перемешались лекаря и бабы.
Я их любил. Особенно вторых.И тут бы, сквозь оплавленные лица
Взмывая в стилистическую высь,
Рассчитанной истерикой залиться,
Полувлюбленным клекотом зайтись.Я их любил, – прислушаться: посуда
Уже звенит на вираже крутом, -
И умереть. И жить еще, покуда
Я их люблю. И дальше. И потом.
"Преодолев дурную мутотень…"
Преодолев дурную мутотень
Усильным, постоянным напряженьем,
Я раз и навсегда отбросил тень
И стал ее рабом и отраженьем.Она была тогда еще мала.
Шла жизнь, бездарная и молодая,
И тень меня хранила, как могла,
То расходясь со мной, то совпадая.Не я пугался страсти и стыда,
Взмывал на стены, крыльев не приделав;
Мне тень не позволяла никогда
Выплескиваться из ее пределов.Мне хорошо. Душа не голодна.
Все было так, что лучше и не надо.
Спасибо, тень, ты и теперь одна
Меня удерживаешь от распада.
"Рябина с лицом безразличным…"
Рябина с лицом безразличным
Стоит, как святой Себастьян.
Такого покоя достичь нам
Мешает душевный изъян.Все так же мы пыхаем резво,
До самых краев налиты,
Все так же вскипаем, как джезва,
В законных пределах плиты.И если по жилам кофейным
Потянет иная струя,
И если запахнет портвейном,
То знайте, что это не я.Не я, не другой и не третий
Недельной щетиной оброс.
Рябина не спросит – ответь ей
Ничем на ее невопрос.Послушай, какого же ляда
Я так не умею пока -
Погасшая дырка от вгляда
И узкая зелень белка?
"Ночь, как разбитое стекло…"
Ночь, как разбитое стекло,
Прозрачна и остра по слому.
Я не умею жить светло,
По-доброму. Давай по-злому.Кому не пожелаешь благ?
А шепот внутренний невнятен,
И в стенку влипнувший кулак
Почти не оставляет вмятин.О, как я стану нарочит,
Зело любезен и приятен.
Пускай рукав кровоточит,
А кровь не оставляет пятен.Пусть будет диалог остер.
Сымпровизируем на рыбу
Втроем – актриса, и актер,
И кровь, бегущая по сгибу.Какая чистая стена!
Все выльется в игру и дрему.
Нет слов. И пауза длинна,
Прозрачна и остра по слому.
"Я дождался августовских звезд…"
Я дождался августовских звезд
И не ощутил знакомой дрожи.
Но, должно быть, в вынужденный пост
Хлебово чем жиже, тем дороже.Что ж, перешибай меня соплей
И глуши меня, как рыбу, толом,
Только между небом и землей,
А не между потолком и полом.Я дождался дорогих гостей,
И не подвели. И не подвяли
Эти, как их, шляпки от гвоздей,
Соль вселенной, лампочки в подвале.
"Нахохлившись, что твой орангутан…"
Нахохлившись, что твой орангутан,
Смотрю, как торт щетинится свечами,
И вижу недуховными очами
Цветущий, точно молодость, каштан.Не мне его стереть или стеречь
На городском поганом перегное,
А что до лет, из них очередное
Дохнет на свечи – и не станет свеч.Иду к каштану, будто к рубежу,
А он себе томится, прозревая.
Я тоже застываю, прозревая:
Наверно, я ему принадлежу.Когда листва пронизывает стих,
Поэзию не принимая на дух,
Я вижу в этих взрывах и каскадах
Кого люблю – товарищей моих.Мои друзья теряют во плоти,
Как, в общем, все, что тянется и длится.
Их милые измученные лица
Становятся бесплотными почти.Зато душа, как дерево, поет,
И, напрягая связки книг и файлов,
Мы входим в вечность. Тесно. Свидригайлов
Нам веники с улыбкой раздает.
"Не богом, но хирургом Баллюзеком…"
Не богом, но хирургом Баллюзеком
Я излечен и жить определен.
Сорокалетним лысым человеком,
Казалось мне, он был уже с пелен.С глубокими смешливыми глазами,
С какой-то синеватой сединой, -
И только так, как будто и с годами
Принять не может внешности иной.За переборкой умирала дева, -
Бескровная, но губы как коралл, -
Итак, она лежала справа. Слева
Синюшный мальчик тоже умирал.Я наотрез отказывался сгинуть,
Вцеплялся в жизнь, впивался, как пчела,
Пока она меня пыталась скинуть,
Смахнуть, стряхнуть, как крошки со стола.Я не хотел ни смешиваться с дерном,
Ни подпирать условный пьедестал
И, полежав под скальпелем проворным,
Пусть не бессмертным, но бессрочным стал.И, уличенный в некрасивых шашнях
С единственной, кому не изменю,
Я предал всех. Я предал их, тогдашних.
Я всех их предал слову, как огню.И если мы обуглены по краю,
То изнутри, из глубины листа,
Я говорю, горю и не сгораю
Неопалимей всякого куста.
"…Вновь я пошутил…"
…Вновь я пошутил, -
Когда я так начну стихотворенье
И смеха не услышу ниоткуда;
Когда, встречая забастовкой кризис,
Оркестр моих карманных музыкантов
Ни шелеста, ни звона не издаст,
А звон в ушах и шелест мертвых листьев
Мне ни о чем не будут говорить;
Когда мои глухие заклинанья
На Музу не подействуют ничуть,
Но, брови изумленные подняв,
Она скривит презрительные губы;
Когда поднимут бунт ученички,
И я без удивленья обнаружу:
Легко бы подавил, но не хочу;
Когда я не увижу в дочерях
Хотя бы призрачного отраженья,
И то, что называется семьей,
По семечку рассеется в пространствах;
Когда друзья не то что отвернутся,
Но позвонят и скажут: мы с тобою, -
Зато изящно отвернется та,
Которая всего необходимей,
Тогда, Господь, не посылай мне смерти,
А вышли ангела вперед себя.
Мы встретимся с ним ночью у реки.
Я, может быть, себе сломаю ногу
Иль вывихну бедро, осознавая
Классическую истину строки:
Еще далеко мне до патриарха…
"На бескрайних пространствах дивана…"
На бескрайних пространствах дивана
Вспоминаю: был я заснят
Там, где лысые горы Ливана
Галилейскую зелень теснят.И от смертной тоски и веселья
Со скалы скорее – кувырк.
Купол неба, арена ущелья,
Я, веревка, публика. Цирк.И в разомкнутой временем раме
Нарисована ниточка птиц -
Не граница между мирами,
Отрицанье всяких границ.В зависании этого сорта
Только ты зависим и свят,
У тебя метафора стерта
До того, что ноги кровят;До того, что в полуполете
Опустившись, ты до штанов
Утопаешь в черном помете
Пары маленьких горных слонов;До того, что помнишь, как обмер
Или ожил – после того,
И да здравствуют Фрэнсис Макомбер
И недолгое счастье его.