* * *
Вообще – можно ли передать, скажем, понятие Бога – словом "Бог"? У Юрьева на месте Бога зияние, окруженная всяческим воздухом пустота, лучи и тени обливают пустоту, в которой помещается Бог, как бы изымая его из видимого пространства (Бог, как известно, облекается в свет, чтобы сокрыть себя от наших глаз). Стихи если не религиозные, то теологические, строящиеся вокруг изъятой из пейзажа фигуры Бога – как вот могут быть "Три шестистишия со словом "вода"", а могут быть "Три шестистишия без слова "вода"", но все равно о воде.
Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага.
Тучнеют и распускаются облака.
Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.
Остановившийся свет свечи перед бурей, предгрозье – свет перед концом света, но конца света, возможно, и не будет, потому что "пришли чинить". Полной тьмы тоже не будет – вместо шторки фотоаппарата молния, фиксирующая череду последовательных картин ("В ночных колесиках огня / Зияет колбочка зрачка…"; "Где гром был кругл, там бегл стал блиц"; "Где холм был обл, там шпиль стал длинн"), а если не молния, то ночные, то небесные шары или подразумевающиеся фары ("К машине, едущей с горы / (хворост небесный растворя) / во мглы сияние дождевое, / зачем приделаны шары / из выщелоченного хрусталя / со смятой сеточкой в обвое?"), – что-то все время светится. Светящиеся шары, облака, холмы, насекомые (одно стихотворение так и называется – "Весенний пролет жуков"), птицы, ежи и белки (иногда мертвые насекомые и мертвые белки), сокрытый в свете Бог – но не люди.
Человек в этой картине – один, и он наблюдатель. Причем с хитро устроенной оптикой – он то смотрит изнутри картины, то разглядывает ее снаружи, как бы выводя себя за ее раму; не столько смена планов, сколько смена ракурсов, отчего крупные формы (холм, облако, тень, свет, луна, огонь) оказываются сопоставимыми с мелкими (птицы, насекомые). Но вот люди как-то не очень укладываются в эту картину, поскольку при появлении еще одного человека в пейзаже координатную сетку пришлось бы утягивать, сжимать до пропорционального человеку мира, а его-то – среднего, средневзвешенного, антропофильного, тут как раз и нет. Впрочем, иногда люди все же появляются. И если (когда) они появляются, то они…
* * *
…они уже не совсем люди, а мертвецы или боги (что, впрочем, в каком-то смысле одно и то же): то "Лев Толстой, худой и пьяный" летает над тополями, то "Жуковский опарный <…> из сада из черного женихам мужиковским грозит", то прилетает "мертвый сокол Галактион Автандилович Сулухадзе".
Аронзон теперь ангел. Шварц ушла туда, где "Остановлены страданья, / Остановлена вода". Туда, где остальные. Время остановилось.
По мостý грохочет фура
в сияньи дымных кристаллид,
а у мóста кротко и хмуро
швабский Батюшков стоит -
швабский Батюшков-Безбатюшков,
со шваброй пасынок Харит.
Как поднимешься по Неккару,
так закончится гора,
и расплакаться будет некому,
оттого что уже вчера.
Бессловесный, но шумящий, стучащий, жужжащий, катящийся куда-то, застигнутый в минуту изменения мир означает жизнь; мир остановившийся, застигнутый в безвременьи – не столько смерть, сколько посмертие, конец всему. Безвременье – вечное скольжение "осьмикрылой стрекóзы хромой", которой уже "никогда не вернуться домой" – "а всегда ей лететь, прижимаясь к Земле, / И всегда ей идти на последнем крыле, / И всегда ей скользить, исчезая во мгле / Над Цусимой". Здесь остановленные солдаты из "Солдатской песни в Петербурге", которые "были эхом и молчаньем", призывают озвученное яростное действие, хотя бы и дословесное ("В седые клочья рвись, сирена, – / Екатерина, плачь, как выпь!"), хотя бы и ведущее к гибели.
Так вот, почти все "петербургские стихотворения", которых довольно много в последних книгах, – это такой вот застывший мир, безвременье: "Спустился сон еще до тьмы / на сад, закрывшийся руками / своих смутнобелеющих камней. // Мы засыпали стариками, а просыпаемся детьми…"; "блестят убитые ручьи – / и каждый вечер в час назначенный / под небом в грыжах грозовых / заката щелочью окаченный / на стан вплывает грузовик"; литературная аллюзия в последнем случае слишком бросается в глаза, она – как заигранная пластинка, где и само явление незнакомки, которая "каждый вечер в час назначенный", – такая же заигранная, затертая пластинка… Летейское небытие, существование по ту сторону ("Та Лета русская, Фонтанка черная, / Литейным расплавом втекает в Неву").
Литературные аллюзии – а их тут немало, – появляются именно в таких, летейских текстах – возможно даже, что появляются неосознанными, как в "Цы́ган, цы́ган, снег стеклянный, / Ты растаял в свете дня, / Черный блеском штык трехгранный / Под лопаткой у меня" прячется отсылка к "Песням невинности" Блейка (в переводе Маршака). Что естественно – там, где речь идет о мгновенном снимке, не существует увековеченной в литературе длительности, есть только впечатление, запечатление, колеблющийся отпечаток на сетчатке.
* * *
Книга называется "Стихи и хоры последнего времени". Впрочем, Юрьев, с его вниманием к жанровой терминологии, обозначает в ней еще и Оды, и Гимны, и Пэаны, и Элегии, и Эпиграммы, и Эпитафии, и Баллады, и Причитания, и Романсы, и Песни, и даже Песеньки, и совсем уж странные структуры, например "Шесть стихотворений без одного". Почему тогда именно – "Стихи и хоры"? Наверное, потому, что стихи – это вообще стихи, любая ритмически организованная структура – стихи, а хоры – неотъемлемый элемент Трагедии. Иными словами, перед нами на сцене книги разыгрывается античная и притом безгеройная трагедия. Ну и все умерли, конечно, – чем ближе к концу книги, тем больше эпитафий, тем определенней время, застигнутое в движении, превращается в безвременье, в летейский пустой холод, где застыли любимые тени.
Мария Галина
Раздел первый
Из книги Франкфуртский выстрел вечерний
(2004–2006)
Шестистишие
Из-под купола ночи, заросшей
черно-полою мшарой огня,
вышли мы в это поле за рощей,
где холмы голубеют, звеня, -
чтобы не было дня беззарочней,
и нежнее, и длительней дня.
* * *
Дали в госстрахе гривенник сдачи,
с ним и живи до конца…
Плачут волы на майдане, чумаче,
искры летят от лица.Бачилы очи, шо купувалы -
блесен последний наплыв
под полосными, под куполами
двоякодышащих ив.
Ласточке
черточкой-тенью с волнами ты сплавлена
дугами воздух кроя
ластонька милая ластонька славная
ластонька радость моячье чем твое обниканье блаженнее
на поворотах лекал
чье заполошней круженье кружение
между светящихся скалчья чем твоя и короче и медленней
тень говорящая не
просто что эти зигзаги и петли не
больше чем штрих на волне
Война деревьев и птиц
кто откаркался семь раз
не врага архистратиг ли?
вязкий дуб и зыбкий вяз
кругло вздрогнули и стихлипробуждаются бойцы
чешут клювами о бурки
вороненые щипцы
извлекают из кобуркиблеклый бук и тусклый тис
с деревянными руками
вам от этих ли спастись
с воронеными курками?потемнел под солнцем клен
пальцы свисшие ослабя
граб качнулся ослеплен
пересвеченный ослябячья вина – ничья вина
(что б оно ни означало)
что проиграна война
каждый божий день сначала
* * *
Что ночью щелкает, когда не дождик черный,
что щелкает всю ночь кристальный свой орех?
Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной:
чревовещанье гор? столоверченье рек?
Так тихо прожил ты дождя десятилетье -
на лапках беличьих в колючем колесе,
в фонарной прожелти, в воздушном фиолете,
в графите, меркнущем по круглому шоссе,
но что-то дернулось и стукнуло; подуло
в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту;
и реки сдвинулись; и поползли от гула
холмы далекие, колебля темноту.
* * *
О.
что уже… ладно… раз занесло нас
на разогнавшем созвездья валу
в этих долин голубую наклонность
в этих хребтов лиловатую мглуну так пойдем – поглядим нелюдимо
как облаков подтлевают копны
и выступает из гладкого дыма
пепельный шарик ранней луны.
* * *
Чтоб не слышна была тишина
от половины восьмого и до десьти,
швейные машинки придумал Бог,
к винограду пристрачивающие лозу.Но если сломается хотя бы одна,
других без механика не завести -
на иголку накручивается клубок,
гроздь на грозди́ громоздится внизу.Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить
(что-нибудь в августе или в первые дни сентября,
пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром).Свеча не шевéлится, свет затекает за обшлага.
Тучнеют и распускаются облака.
Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.
* * *
Но цвет вдохновенья печален средь будничных терний
Былое стремленье далёко, как выстрел вечерний…